Видеозапись   ::   Нилин Александр Павлович

И в экспрессе «Арктика» он согрет был уважительным интересом молодых рыбаков, никогда не видевших его, но, конечно, наслышанных о нем. Куц, по натуре общительный, привыкший за годы славы к такому к себе отношению, держался превосходно – просто и весело. Но чем ближе подъезжали мы к Москве, тем больше становился он печально-рассеянным, замолчал. Мы бесконечно долго молчали, сидя у окна вагона-ресторана…

На базе морских пограничников, когда забрались мы на сопку и остановились, глядя в беспредельность сизого пространства ледяной воды, он сказал вдруг без всякой связи с предыдущим разговором (по кажущейся теперь странной случайности мы как раз говорили о Воронине: пограничники интересовались им, как он, в какой сейчас форме, а Куц не был с ним знаком и расспрашивал меня о Валерии): «Тебе бы здесь полезно пожить – написал бы что-нибудь. А я бы сейчас здесь долго не смог – затосковал бы…» И на удивление мое: как же так, он-то ведь моряк и служил в молодости па примерно такой же базе на Балтике? – ответил: «Тогда – другое дело. А сейчас не смог бы…»

Его, выходит, тянуло на люди. Ему, значит, просто необходимо было самое широкое и разнообразное общение. Почему же затосковал он, приближаясь к Москве, где ждали его встречи со множеством знакомых и друзей?

Могу лишь предположить: он не был уверен, что ждут его с тем же радостным нетерпением, с каким ждали прежде, когда возвращался он с победами, рекордами, медалями…

Он не должен бы был чувствовать себя неприкаянным, лишним. Все было при нем – должность, офицерское звание капитана-лейтенанта, «образование, авторитет», как сам он подчеркивал. Он знал себе цену и нынешнему, больше не бьющему мировых рекордов, а все равно заметному лицу в спортивной жизни. Никто не забыл, что Олимпиаду в Мельбурне называли «Олимпиадой Куца». Но оттого-то, может быть, и грустил капитан-лейтенант, представляя, что большего, чем уже было, не будет. И с этим пора давно смириться, а он все никак не в состоянии…

Но зачем я забегаю вперед?

В тот год тридцатипятилетнему Воронину еще казалось по силам изменить ситуацию, вновь повернуть к себе удачу и внимание. Он мог еще заставить поверить в себя. Лимит ожидания не был еще им до конца исчерпан.

Одиночество, оскорбившее его в первый момент, могло бы и другую реакцию вызвать – подстегнуть самолюбие, этот двигатель внутреннего сгорания большого спортсмена. Но для этого надо было вновь почувствовать почву под ногами – пусть и не пружинящий под бутсами газон зеленого поля, однако почву, от которой возможно оттолкнуться для прыжка, для рывка.

Он же пока мучительно переживал вынужденное раздвоение – необходимость в одно и то же время быть Валерием Ворониным из истории отечественного футбола и Валерой Ворониным, никак не находящим себя в буднях, в повседневности. Он запутался: от чьего лица ему теперь действовать и говорить. В чем и как найти свое продолжение – неужели же все былое вычеркнуть или хоть на время позабыть и все начинать сначала? Изучать, например, английский – он пробовал, и что-то получалось, преподаватель хвалил. Или всерьез заняться журналистикой – и такие предпосылки были…

Мне хотелось на излете того затянувшегося для нас дня, отдалившего нас и снова сблизившего, объявить ему, оправдывая себя за неверность прежним отношениям, что футбол без него и без Стрельцова, без Валентина Иванова перестал вдруг быть зрелищем, событием, требующим непременного личного причастия. Так уже было со мной однажды, когда в начале пятидесятых годов один за другим уходили великие игроки послевоенных ЦДКА и «Динамо»…

Наверное, так и надо было сказать.

Однако отношения наши с ним после завершения Ворониным карьеры игрока становились все теснее, откровеннее.