Белый охотник   ::   Амфитеатров Александр Валентинович

Я пробовал бороться против страха: если меня пугала темнота, я шел в потемки, если мне чудился неопределенный шорох, я исследовал комнату, пока не убеждался, что сробел… перед мышами! Но как-то раз, в сумерки, я грелся у камина в своем кабинете. Меня посетил страх: «ты не обернешься назад, ни за что не обернешься!» шептал мне голос сердца. Верный своему репрессивному лечению, я обернулся — дрожь пробежала по моему телу. Не подумайте, чтобы мне предстал какой-нибудь фантом; нет, я не видел ничего страшного, скажу даже: ничего явственного. Но (не знаю, точно ли я выражаюсь) я почуял в темном углу кабинета движение, или вернее: содрогание чего-то живого, чуждого мне. Не было никого, а как будто кто-то был в том месте. Я поясню примером, — его легко могут проверить своим опытом все, кому в удел достались чуткие нервы: в большом темном зале сидит А.; В. входит в зал без малейшего шороха, ни одним звуком, доступным человеческому слуху, не известив А. о своем приходе; тем не менее А., раз он нервно настроен, непременно почует хоть на одну секунду В. и окликнет: «кто здесь?» Если уверять А., что ему «представилось», он согласится; но попросите его показать место, где «представилось», и А. безошибочно укажет сторону, откуда появился В. Близкое к подобной чуткости, только гораздо более волнующее, ощущение испытал я при описанном случае.

С тех пор движение стало бичем моего духа. Стоило мне остаться одному, и я уже чувствовал его пред собой.

В длинные зимние вечера я погибал от этого неуловимого мелькания. Даже общество не всегда спасало меня. Я считал и считаю свое движение болезнью, только отчасти психической, несомненно основанной на физиологических причинах: может быть, виной всему было поражение сетчатой оболочки, может быть, общее расстройство нервов привело в беспорядок и зрительный аппарат. Что главную роль в болезни играли глаза, я вывожу вот откуда: ни осязание, ни слух не участвовали в припадках; я ни одного звука не слыхал от движения, я ни разу не ощутил от него веяния.

Болезни глаз — дело темное. Еще Гиппократ описал женщину, чьи больные глаза внезапно начали увеличивать предметы с силой трехсистемного микроскопа нашего времени.

В ночь моего рассказа движение минуло меня. Я шел совершенно спокойно, не испытывая болезненного замирания сердца, обычного предвестника припадка, и скоро достиг леса. Здесь было так туманно, что, не знай я дороги, пришлось бы двигаться вперед ощупью.

Медленная ходьба и однообразная белизна сырого воздуха странно повлияли на меня: я впал в задумчивость, глубокую и отвлеченную, как магнетическое усыпление. Когда навстречу мне попался какой-то мужик, я мог еще разглядеть его высокую фигуру, видел, что он мне поклонился, но не помню, отдал ли я поклон, и положительно помню, что уже не слыхал шума его шагов, хотя молодец, вероятно, сильно стучал крепкими каблуками сапог по укатанным колеям.

Долго ли я шел, не знаю; во всяком случае, больше получаса, т. е. времени, совершенно достаточного, чтобы неспешным шагом добрести от Берновки до моего жилища.

Большая сова тяжело поднялась на воздух над моей головою; мягкий шум ее полета заставил меня очнуться. Я огляделся: вокруг был лес, но незнакомый мне вдоль и поперек, березняк. Ноги мои тонули в росистой траве; поблизости не было видно ни проселка, ни даже тропинки. Я забрел в болотистую лощину; невдалеке журчали воды ручья. Гигантские сосны обступали края лощины и, сквозь туман, казались еще громаднее, чем в действительности.