Битые козыри   ::   Ланской Марк

— Почему? Откуда они взялись? Привезли сюда только избранных… С прежней Землей никаких связей…

— Люди неисправимы, Сэм! В каждом от рождения и зависть, и лень, и желание отобрать у ближнего его имущество. Чем лучше их кормишь, тем больше они хотят.

— И ничего нельзя сделать, Том?

— Мы потеряли много времени. Нужно было обескровить их в самом начале.

— Разве мало их били?

— Мало! Нужно было уничтожать девять из десяти! Истреблять! Душить! — Боулз бегал по пляжу, побелев от ярости и потрясая кулаками.

— Неужели теперь уже поздно?

— Нет, Сэм, не поздно. Мы их раздавим. Обязательно раздавим!

— Чего же ты медлишь? — допытывался Кокер.

Боулз молча ковырялся в песке. Искусственное солнце, совершавшее свой марш по искусственному небосклону, ослепительно отражалось в золотых крупинках. Лишь иногда оно скрывалось за наплывавшими на него искусственными облаками.

— Есть у меня одна идея, Сэм. Идея старая, но еще пригодная. Нужно только обновить ее. А дело это непростое.

Кокер не любил выслушивать чужие идеи, зная по опыту, что в них всегда таится много сложностей, от которых в голове все перепутывается. Он предпочитал, чтобы ему докладывали только цифры — сколько нужно потратить денег и какие выгоды он взамен получит.

— А ты поручи дамкам. — Сэм махнул в сторону .думающих машин. — Пусть они обмозгуют.

— Они в этом не разберутся. Нужно самим продумать.

— Продумывай, Том! Продумывай быстрей!

Боулз нашел в песке крупный сапфир и взял его на память об этом разговоре.



3

В первом же отсеке лаборатории на стене была высечена надпись: «Поменьше уважайте старую дуру!»

Все знали, что под «дурой» доктор Гарри Лайт имел в виду природу.

«Пора удивления, восхищения и подражания миновала» — таков был другой любимый афоризм Лайта. И опять же речь шла о природе.

Впервые мысль о жестокости и безрассудстве природы ушибла Лайта в четырнадцать лет, когда он стоял у изголовья умирающей матери. Еще несколько месяцев назад она была молодой, цветущей женщиной, неотделимой от жизни. Любящая, веселая, она всегда была с ним. Теперь она лежала измученная болезнью, неузнаваемая и неузнающая. Гарри привели проститься. Легион врачей со всеми своими аппаратами и медикаментами признал свое поражение.

Он и раньше знал, что все умирают — люди, животные, растения. Но только увидев, как превращают в горстку пепла его мать, он был потрясен чудовищной несправедливостью и нелепостью смерти. Его утешали и пастор, и отец, и многочисленная родня. Гарри прислушивался к речам, которыми они пытались объяснить ему неизбежность того, что случилось, но ни одного разумного, убедительного слова не услышал., Все, что они говорили о воле божьей, о вечных законах природы, о необходимости примириться с тяжкой утратой, как мирились все люди, жившие на Земле, — все это только раздражало его, усиливало боль, вызывало желание кричать, протестовать, возмущаться. Он тяжело болел и даже в бреду твердил одну и ту же фразу: «Этого не должно быть!» — фразу, на всю жизнь ставшую программой его деятельности.

Мысль, возникшая у подростка, мужала вместе с ним. Чем старше он становился, тем чаще приходилось ему прощаться с близкими людьми и тем больше крепла его уверенность в том, что только бессилие и беспомощность человека заставляют его считать смерть чем-то естественным и неизбежным. Гарри уже не мог без гнева читать восторженные отзывы о мудрости природы, ее могуществе и щедрости. Не мог он без злого смеха слышать слова восхищения созданными природой живыми творениями и, конечно, венцом ее созидательных усилий — человеком.

Гарри задавал вопросы, на которые никто не мог или не хотел ответить, — над ним просто смеялись. Но уже тогда проявилась важнейшая черта его характера — пренебрежение к насмешкам и способность идти к цели даже в одиночку, какой бы далекой и труднодостижимой эта цель ни была.