Буква Ю как последняя вспышка русского национального сознания, или Что хотел сказать Веничка   ::   Кононенко Максим

Он хотел пить и принимать поклонения многочисленных девушек, которые всегда его окружали - а как было не окружать лучшего студента, умницу, а кроме того высокого, стройного, сильного и красивого мужчину? Способность Ерофеева пить и не пьянеть была действительно удивительна - сколько раз он устраивал дуэли с самыми знаменитыми выпивохами, до которых доходили слухи о его питейном таланте, причем все эти выпивохи в конце концов валялись под столами, а Веня, чистый, как стекло, снисходительно принимал восторги окружавших его дев. В него влюблялись все поголовно, несмотря на то, что он был неспособен говорить какие бы то ни было нежные слова.

Наверно, когда-то тогда и родилась эта компания - Сорокин*, Любчикова , Седакова, Авдиев*. Ну и, конечно, Тихонов*- "ученик" Вени в восприятии жизни. Даже, наверное, не тогда, а во время учебы Вени во Владимире, в педагогическом. Но все равно, время это было приблизительно одно и то же, плюс минус два-три года. Сколько Вене было тогда? 23 года? 25? Это предмет более серьезного, нежели наше, исследования. Быть может даже диссертации.

Что это была за компания? Да на самом деле, теперь таких компаний сколько угодно. Среди них модным было своеобразное шутовство, насмешливое отношение не только ко всему восточно-европейскому социалистическому быту, но и к самим себе, что безусловно делает им честь. Компания держалась на двух китах - культуроэкспериментировании и алкоголе. Пили они много, даже очень много, но особенно выделялись в этом умении Веня и его жена Валентина З.* Со временем то один, то другой член этой компании откалывался, бросал алкогольные упражнения и начинал спокойную взрослую жизнь. Теперь это называется "остепениться". Делал такие попытки и сам Веня, но об этом - потом, поскольку здесь кроется, на мой взгляд, самый главный ключ к пониманию поэмы.

Они безумствовали. "Москва - Петушки" вся соткана из их безумств. Но это не были модные нынче перформансы и акции, это были камерные, личные выступления, за пределы компании не вылезавшие. Они давали оперу: Борис Сорокин пел Ильича, Авдиев пел Горького, Дзержинского, Сталина и партию съезда коммунистической партии(!). Они играли в "фанечку", или в "капланчики" - все делились на плохих и хороших. Плохими были: Брежнев, Гомулка, Вера Засулич, Максимилиан Робеспьер, бодливая коза тещи, сама теща, контролер, Жан-Поль Сартр, Ильич. Хорошая всегда была одна: маленькая девочка из бедной еврейской семьи Фаня Каплан. Судя по тому, что здесь фигурируют члены Вениной семьи я имею смелость предположить, что все эти безумства исходили из него. Ерофеевские поступки того времени вообще часто не поддаются объяснению. Седакова рассказывала*, что однажды зимой он остался у них ночевать. Веня лег последним, а ночью все проснулись от страшного холода. Разрешилось просто - Веня не потрудился закрыть дверь на балкон. Когда Седакова спросила его, почему он это сделал, Веня сказал, что он думал - у них так принято, проветривать помещение ночью. Что это издевательство или невиданная скромность? Вряд ли издевательство, поскольку сам Веня лежал прямо около этой самой раскрытой балконной двери. Скромность? Но сколько раз Веня приходил в гости, брал у хозяев последние деньги и отправлялся за вином. Несчастные хозяева напрасно дожидались гонца - он пропивал все деньги один. Он одновременно читал запоем огромное количество книг - а с другой мог прервать какую-нибудь захватывающую дискуссию и сказать: "Это все ерунда, а вот у меня есть идея..." Идея была всегда одна - пойти в магазин.

В то же время сложившийся алкоголик шел к своей, ни на что не похожей манере письма. Во многом его взгляд на мир (а в том, что манера письма, литературный язык напрямую проистекают из мироощущения, я твердо уверен) сформировал Владимир Муравьев, с которым они вместе полтора года проучились в МГУ.

Мне не хочется здесь обсуждать очевидные достоинства Вениной манеры писать, его языка. Язык этот, вне всякого сомнения прекрасен. Просто пример:

Я снова опьяненный маем,

На опьяняющем фрегате

впиваю майскую гуманность

с полупрезрительной гримасой.

Вдыхаю сладость океана,

симпатизируя Пикассо,

и нарочито нелояльно

внимаю треску делегатов.