Далеко-далеко отовсюду   ::   Ле Гуин Урсула

 - Только не учительницей. Буду заниматься именно музыкой.

В ее голосе звучал такой гнев, - Тарзан, да и только, - но злилась она явно не на меня. У нее был чудесный голос, чистый и нежный, и эти нотки ярости в нем...

Я принялся кривляться, изображая обезьяну.

- Никаких учителей, уф, уф! Слопаем учителя? Славненький был учитель, ням, ням! Нет учителя! Такой был пузень - толстенький, жирненький, сытненький учитель!

- Тощий был учитель, одни кости! - сказала Натали.

Человек, сидящий через проход от нас, посмотрел на нас так, будто готов был загнать нас в тмутаракань какую-нибудь. Такой взгляд сплачивает.

- А ты куда собираешься?

- Уф, уф, я профессиональный горилла. Я прохожу Высшие курсы Укрощения и Национальной Экономики. - И я показал ей, как я укрощаю свой ранец и как ловко поедаю блох. Потом добавил: - Я собираюсь стать учителем.

Это почему-то рассмешило нас больше, чем все мое фиглярничанье, мы оба покатились со смеху.

- Это ты серьезно?

- Да нет, не знаю. Может быть. Зависит от того, пожалуй, в какой институт я пойду.

- А в какой бы ты хотел?

- В МТИ.

- В Техасский институт психологии**?

- Нет, в Массачусетский технологический институт, на матфак: наука, лаборатории, целые гектары лабораторий. И посвященные в белых халатах озабоченно крадутся к тайнам вселенной. Прямо чудище Франкенштейна!..

- Да, - сказала Натали. И в этом ее "да" не прозвучало ни вопроса, ни бездумного согласия, ни насмешки, ни равнодушия. Только твердая уверенность: "Да",- и все тут. - Это ты здорово придумал.

- Но и дорого обойдется.

- О, с этим-то ты как-нибудь справишься.

- Как?

- Стипендия... работа. Поэтому я и даю уроки. Чтобы поступить этим летом в Тенглвуд.

- Тенглвуд? Это в Нью-Саус Уоллес? Она усмехнулась.

- Это такая музыкальная школа.

- Недалеко от Техасского института психологии, да?

- Точно.

Мы подъехали к моей остановке. Я поднялся и сказал:

- Пока.

И она ответила:

- Пока.

И я вылез под дождь. Уже после того, как я сошел, я сообразил, что мог бы проехать с нею еще два квартала и мы худо-бедно, но закончили бы наш разговор. Он оборвался так неожиданно. Я подпрыгивал, продолжая свои обезьяньи штучки уже под дождем, но она сидела у окна с другой стороны. Автобус тронулся. Никто меня не видел, кроме дяди, который готов был так далеко загнать нас. Он быстро обернулся и подмигнул мне.

Я рассказываю так скрупулезно о моем разговоре с Натали Филд в автобусе, - об этом ничего не значащем разговоре - потому, что для меня он был чрезвычайно важен. Уже одно то, что само по себе незначительное приобретает такое значение, очень важно.

Очевидно, раньше я представлял себе важные события как нечто торжественное, грандиозное, сопровождаемое приглушенным пением скрипок. И очень трудно согласиться с тем, что поистине значительные события - это обыкновенные маленькие случайности и неожиданные решения. А когда начинается музыка, и всеобщее внимание, и церемониальные одежды - тут уж ничего мало-мальски значительного нет и быть не может.

Прочно засело в моей голове из нашего с нею разговора одно слово, самое обычное, без особого смысла. Не ее внешний вид, не то, как она глядела на меня, не я сам, в роли клоуна изо всех сил смешивший ее, - хотя, пожалуй, и это все вместе взятое, все как бы спрессовалось в одном слове "да", в твердо, решительно произнесенном ею слове "да". "Да, именно так ты и поступишь". Это было как скала. И теперь, когда бы я ни заглянул в себя, там, в моем сознании была эта "скала". А мне необходима была "скала". Нечто такое, на что можно было опереться. Нечто прочное. Потому что вокруг все было аморфно, словно каша, болото, туман. Туман смыкался со всех сторон. И я уже окончательно заплутал в нем.

И в самом деле, все менялось к худшему.