Дневник, найденный в ванне   ::   Лем Станислав

Заревет - и из лилейной превратится в сопливое дитя! Быстро, пока еще не поздно!

Значит, под юбку? Но если меня подведут неотработанные на практике движения, если они будут щекочущими, не насилующими - что тогда? Конечно, она начнет хихикать, может даже поперхнуться, станет брыкаться ногами, зальется смехом, и если я даже грубо схвачу, сомну, то не будет уже ни следа лилейности, а только одно щекотание! Вместо насилия - щекотка? Щекотка? И всего-то? Великий Боже!

"Тот работник из следственных органов, - промелькнуло у меня в ошалелой голове, - это он ее подсунул, не иначе! Я узнаю его, "по когтям льва узнаю!" В таком случае - нет!"

Я принял твердое решение. Никакого "под юбку", ничего украдкой, ничего коварного и воровски трусливого! Глаза в глаза - и поцелуй... Нет, не поцелуй - дьявол, молния, кровь, грубость и мука ужаса, скрежет зубов о зубы! Измарать! Только так! Я наклонился над ней, но что-то было не так. Недоверчивые глаза, губы надуты, а в уголках их что-то белое! Крошки. Фу! Дыхания наши снова смешались, повеяло сосунком, молокососом. Бога ради! Эти белые крошки... Это был сыр! Нет, не сыр! Сырок!

Все, я пропал. Медленно, дюйм за дюймом я поднялся, машинально отряхивая колени. Да, это был конец. Лет шестнадцать, невинная, пугливая, белая как снег... Как снег? Как сырок!

Выходя, я от двери оглянулся на нее.

Успокоившись, она снова стала жевать.

У нее был спрятанный в ладони кусок булки, она просто скрыла его, когда я приблизился. Она хотела облегчить мне, а я... Боже...

Хорошо хотя бы то, что не прозвучало ни единого слова. Я закрыл за собой дверь и пошел прочь, стараясь идти как можно тише. Мерзавец...

Где-то раздался выстрел. Грохнуло совсем близко. Я не имел желания влезать в какую-либо авантюру и хотел было уже повернуть назад, тем более, что меня всего трясло, как вдруг заметил стоявших перед одной из дверей трех офицеров с подушечкой. На ней ничего не было. Ага, так значит...

Стрельба в Здании бывала двоякого рода.

После завтрака обычно стреляли очередями - крики убиваемых и убивающих, рикошеты, известковая пыль, - битвы в коридорах велись с чрезвычайной поспешностью. Об их окончании возвещал топот бегущих подкреплений и шифрованные агонии. Иногда, открывая дверь шахты лифта, когда самого лифта за ней не было, можно было увидеть, как по пустому темному колодцу летят кувыркающиеся, залитые кровью трупы с какого-нибудь верхнего этажа - так от них избавлялись. Но этот выстрел был одиночным.

Таким выстрелам обычно предшествовала небольшая процессия - трое, иногда четверо офицеров несли, как правило вдвоем, бархатную подушечку, на которой лежал пистолет. Они входили в помещение, возвращались без пистолета и ждали перед дверями, пока разоблаченный изменник не пустит себе пулю в лоб. Если подушечка предназначалась для старшего офицера, то она была с лампасом. Порядок обычно наводили в обеденный перерыв, когда не было зевак.

Четверть часа отделяли меня от установленной встречи со священником, но зачем еще куда-то идти, когда все растоптано, обесценено, кончено? Я пытался сосредоточиться. В конце концов, о заговоре знали, он был разрешен, его даже приказали - конечно, мнимый, фальшивый.

Это мы с ним пытались создать нечто подлинное. Так что уклониться, не прийти означало признать, что я почуял какую-то опасность - это дало бы им пищу для размышлений. Пойти? Это, пожалуй, ничем не грозило.

Мне все еще было стыдно, но уже меньше. Несколько минут я прогуливался в тихом проходе коридора ванных комнат этого этажа. В поисках оправдания я вдруг уцепился за мысль, может быть, слишком наивную, но зато весьма заманчивую: "А что, если это сон, - сказал я себе, - чрезмерно строптивый и непослушный сон? И хотя я пока не могу от него пробудиться (он, видимо, оказался удивительно крепким), то, распознанный, он по крайней мере снял бы с меня чувство ответственности".