Дорога ветров   ::   Уильямс Тэд

Мучимый сомнениями, он не чувствовал себя героем, и в душе у-него творилось такое, что не вмещалось в плоские глупые рассказы.

Тут Саймон вскочил на ноги. Боже, он опять задремал. Сон — невозможная штука! С ним трудно бороться и нелегко заметить его приближение. Он застает врасплох и долго не отпускает. Но Саймон дал себе слово. Теперь он мужчина, и слово его должно быть законом. Он не будет спать сегодня. Это особенная ночь.

Сны атаковали Саймона, не давая ему долго думать об одном и том же, загоняя в сладкую дремоту. Джеремия, вошедший в Обсерваторию со свечой в руках, наше" его сидящим на полу в луже ледяной воды. Мокрые волосы сосульками прилипли ко лбу, пальцы и губы посинели от холода, по спине бежали последние холодные струйки, но глаза блестели радостной гордостью.

— Я опрокинул на голову полное ведро воды, — сказал Саймон. Зубы его стучали, язык онемел и едва шевелился, так что Джеремия не понял ни слова. — Вылил воду на голову, — повторил Саймон, — чтобы не заснуть. Что ты здесь делаешь?

— Время пришло. Тебе пора идти.

— А-а-а! — Саймон вскочил. — Я не заснул, Джеремия! Понимаешь? Ни разу не заснул!

Джеремия улыбнулся:

— Это здорово. Теперь пошли вниз. Обогреешься у костра.

Саймон, невыносимо уставший и замерзший, не сказал ничего и молча схватил друга за руку. В последнее время Джеремия так похудел, что иногда Саймону казалось, что перец ним другой человек, но блеск в мягких темных тазах остался прежним, каким он был у мальчишки свечника из Хейхолта.

— Костер? — Саймон наконец уловил смысл сказанного. — Большой костер? А как насчет еды?

— Костер отличный, — с достоинством проговорил Джеремия. — Если я чему и научился в литейной Хейхолта, так это раздувать огонь. — Он тряхнул головой, словно отгоняя неприятные воспоминания, и посмотрел на друга. Тени прыгали по лицу Саймона, как зайцы по лужайке, и Джеремня улыбнулся. — А еды конечно нет. Правда, недолго осталось, ты же знаешь. Держись! Может, к вечеру нам перепадет кусок хлеба, а то и что-нибудь получше.

— Жаль.

Они вместе вышли из Обсерватории, легко ступая по камням, уже не черным, а серо-голубым в зарождающемся утреннем свете. Небо на востоке уже розовело, но утренний птичий хор еще не грянул.

Джеремия был прав. У палатки отца Стренгьярда полыхал превосходный костер, и Саймон скоро начал согреваться, особенно после того, как сменил насквозь промокшую рубашку на теплый шерстяной балахон.

Отец Стренгьярд принес воды и полил Саймону на голову и плечи. По сравнению с душем, который он сам себе устраивал незадолго перед тем, вода казалась почти горячей. Она медленно стекала по груди, и Саймон подумал почему-то, что она похожа на кровь.

— Вода… Да смоет эта вода грех и сомнения.

Стренгьярд замолчал, потер виски и провел рукой по воспаленным глазам. Саймон знал, что священник запнулся от волнения, а не по забывчивости; весь вчерашний день он читал и перечитывал текст обряда.

— Когда… Когда человек чист, исповедавшись и покаявшись во грехах своих и переступив страх свой, достоин он предстать передо Мной, чтобы мог заглянуть в зеркало души его и увидеть чистоту бытия, отраженную в нем, и праведность клятв его… да, праведность его клятв. — Священник снова умолк, устало опустив глаза. — Ох…

Саймон поворошил поленья и подвинулся к костру. Странная слабость одолела его, голова кружилась, но в этом не было ничего плохого. Он волновался, но был уверен, что бессонная ночь прогнала страх.

Стренгьярд, нервно поглаживая редкие волосы, стал повторять текст сначала, боясь, что в нужный момент память опять подведет. Закончив, он помог Джеремии растереть Саймона досуха и вернул юноше его белую рубашку и крепкий кожаный ремень.