Два меча   ::   Сальваторе Роберт

Крики птиц смолкнут, запах смерти улетучится. Кровь смешается с дождем и напитает землю. Насытившиеся отяжелевшие птицы накормят телами павших воинов своих птенцов.

А затем кости и камни станут неотличимы друг от друга. Ветер и дожди разрушат скелеты, время похоронит останки, и никто не опознает их, кроме, возможно, самых внимательных наблюдателей. Кто вспомнит имена погибших здесь? Что оправдает их смерть?

Взгляните в лицо любого дворфа. когда речь заходит о войне. Ничто так не почитают дворфы, как славную битву за свой народ; их общество крепко спаяно узами верности… И пролитой крови.

Для каждого дворфа война — это неплохой способ умереть, умереть достойно, завершив с честью прожитую жизнь. Порой иена всей жизни определяется этой последней, наивысшей жертвой.

Я не могу понять, я лишь удивляюсь, что стоит за всем этим? Какова цена и какова выгода? Чего добился Обальд, положив здесь сотни, а может, и тысячи своих соплеменников? А насмерть сражавшиеся на этом утесе дворфы — что выиграли они для народа Бренора? Разве не могли они укрыться в Мифрил Холле, в его туннелях, защищать которые можно без особых хлопот чуть ли не веками?

Пройдет сотня лет, здесь останется лишь пыль, и кто тогда вспомнит о павших?

Что же воспламеняет огонь войны, выжигающий образ боевой славы в сердцах столь многих народов, и в моем в первую очередь? Я гляжу на последствия кровавой бойни и вижу неотвратимое опустошение. Я снова вижу, как падает башня, погребая под обломками моих друзей. В моей голове звучат крики умирающих. Разумные существа стонут от боли, взывают к богам и любимым… Конечно, в разгар боя никто не думает о сожранной хищными птицами плоти, о смытой дождем крови и перемолотых ветром костях, но скажите мне, что в мире необратимее смерти? Перед лицом этой необратимости бледнеют любые доводы, втягивающие нас в войны, снова и снова.

Но когда утихает боль потерь, тишину и покой мы называем скукой, нам кажется, что мир в своем благодушии зарастает мхом и подергивается ряской. Мы носим уголья войны в самих себе, и их жар способны залить лишь кровь и слезы. И то не навсегда. Исцеляющее время иссушает память о потерях, и воинственный огонь вновь оживает и вспыхивает с новой силой. Я наблюдал это в себе самом. Отблеском того же огня было и осознание, что я не в силах ощутить себя счастливым, не чувствуя дыхания ветра на лице и тропы под ногами. Лишь тогда я поистине счастлив, когда за каждым поворотом дороги меня ждут приключения.

Мы стремимся на зов боевой трубы, забыв об истине, столь явственно проступающей голыми костями среди валунов. Что же заставляет нас алкать боевой славы?

Когда мы теряем тех, кого любим, мы клянемся никогда не забывать и всю оставшуюся жизнь помнить дорогое нам существо. Но проходят годы, и мы все реже вспоминаем тех, кто ушел от нас. И в эти редкие Минуты на нас наваливается чувство вины, ведь если я забыл о своем отце и учителе Закнафейне, который пожертвовал собой ради меня, то кто же вспомнит о нем? И если никто — значит, он ушел навеки. Но годы летят, и груз вины уменьшается, ибо мы забываем все вернее… Маятник качается, и мы уже удивляемся самим себе, когда случайно осознаем, что еще помним кого-то. Но, вина все же мучает нас, ибо все мы вышли из нашего прошлого. И есть истина, от которой нельзя отречься. И, в конце концов, каждый из нас видит мир своими глазами.

Я слышал, что люди начинают острее всего бояться смерти вскоре после рождения ребенка. Этот страх остается с ними всегда, но сильнее всего он в первую дюжину лет жизни ребенка. И боятся родители по большому счету не за ребенка, хотя, конечно, и за него тоже, — боятся они за себя.