Исцеление огнём   ::   Смушкович Даниэль

Ради них натягивал каждое утро синюю с пурпуром униформу: цеплял на бок дурацкий пистолет, из которого - он знал - все равно не сможет никого застрелить. Ради этих вечеров терпел бессмысленную болтовню товарищей и патрули по пустым улицам, постоянный страх разоблачения, отнимающий силы ужас предательства.

Вот уже год Харраэ жила у него в шкафу. Два или три раза он оказывался на грани разоблачения, когда приятели по службе бесцеремонно заваливали в гости, пытаясь начать, продолжить или достойно завершить очередной кутеж, но все как-то обходилось. Потом ночные вторжения прекратились, но приходилось постоянно опасаться - косого взгляда в незашторенное случайно окно, нежданного гостя, оставленной на виду вещи, любого следа женского присутствия.

А вечерами, поужинав, они садились в гостиной, прижавшись друг к другу плечами. Первые недели они просто радовались покою, не произнося ни слова. Ближе к осени вечера заполнились разговорами, воспоминаниями и печалью о прошлом. Зима застала их в богословских спорах, в которых Харраэ сражалась со всем пылом незнания, а Вайн - с искусством прирожденного теолога. Весна слышала слова их любви. А с приходом лета слова смолкли вовсе, сменившись прикосновениями. Иной раз Харраэ зажигала вечерние свечи, и оба подолгу глядели на огонь - она с благоговением, он с тайным ужасом. Иногда Вайн открывал книги Речений и читал вслух древние строфы. "Любовь моя как вааль: цветы ее непрочны, и срок им отмерен, но корни ее рушат камень и ствол не сломится бурей...".

Харраэ обернулась к нему; голубые ее глаза в сумраке обрели оттенок гемирского флага.

- Что-то гнетет тебя, - произнесла она без намека на вопрос. Придыхающий интерийский акцент придавал ее высокому голосу удивительную мягкость.

- Да, - тяжело ответил он. - Да.

Империя пришла в город куда раньше своих танков. Для Вайна ее владычество началось со смертью старого настоятеля городской церкви. Новый настоятель, присланный из провинциальной столицы, Оногер-те, оказался человеком деятельным и нетерпимым. Сменился тон проповедей. Потом сменилось настроение магистрата. Быстро и бесповоротно живший дотоле единой жизнью город, где не разбирали, кто аргитянин, кто интери, а кто горец-хейнтарит, раскололся натрое. Перемена коснулась всех. Начали появляться синие и пурпурные полосы на дверях иноверческих домов. В лавочке Вайна раскупили весь ультрамарин. Кое-где стали писать на стенах лозунги. Кое-где стали претворять лозунги в жизнь, и всякий раз убийцы оставались ненайденными.

Потом в городе, испокон веков плевавшем на всякую политику, появилось отделение национальной партии, объединившее почти всех вайновых сверстников. Стали поговаривать втихаря, что под гемирской властью жилось бы куда как лучше. Уже не только жители, а и сам город распался на аргитянскую и инородческую части. Границу между ними пересекали без опаски лишь молодчики преподобного Тевия Миахара.

Вайна страшные перемены нового времени поначалу не коснулись. Он по-прежнему держал лавочку москательных товаров - ту самую, что не дала ему поступить в семинарию, и если уменьшился спрос на ароматные свечи, благословленные Костром Жрецов, то повысился сбыт всего синего и пурпурного. Но и он, глядя на осунувшийся город, повторял про себя: "Долго жил я среди ненавидящих мир. Я мирен; но, только заговорю, они - к войне".

И война началась.

- Да, - тяжело ответил он.

Вот уже неделю, полных пять дней предчувствия мучили его. Ничего определенного, никаких явных знаков опасности. Но что-то сгущалось в воздухе.

Заснул он той ночью с трудом.