Ищейка   ::   Чадович Николай Трофимович

Благодаря этому он получал не готовое обмундирование, а отрезы, в которые умудрялся обшивать не только себя самого, но и всех остальных членов семьи.

Несмотря на пугающую толщину, Дирижабль был чрезвычайно энергичен, особенно если дело касалось его личной выгоды, виртуозно водил служебный мотоцикл, для баланса поместив в коляску пятипудовый бетонный блок, в недолгой потасовке (на долгую дыхания не хватало) мог одним ударом уложить почти любого противника. Он никогда ничего не читал, даже районной газеты, Китай и Албанию причислял к членам НАТО, на вступительных экзаменах в среднюю школу милиции не сумел найти на географической карте город Москву, зато в чисто практических вопросах разбирался не хуже, чем архиерей в священном писании. О гастрономических подвигах Дирижабля ходили легенды. На спор он съедал пятьдесят блинов, а однажды с небольшой компанией друзей усидел все блюда и напитки, предназначенные для свадебного стола, включая таз сметаны и мешок черного хлеба (отец жениха, пригласивший участкового «перекусить с дорожки», надеялся избежать этим наказания за изготовление браги, однако совершенно не учел аппетит гостей и в конечном итоге понес убытки, превышающие самый крупный штраф раз в десять). Кроме того, Дирижабль был хитер, как шакал, злопамятен, злоязычен и не лишен лицедейских способностей.

Сейчас он шагал вместе с дружинниками позади Кулькова, и глухая, тщательно скрываемая злоба распирала его, как тесто распирает квашню. Во-первых, Дирижабля глубоко возмущал сам факт рейда. Весь этот район, вместе с улицами, домами, садами, людишками, собаками и другим имуществом он считал чем-то вроде своей феодальной вотчины и со всякими нарушителями, в том числе и самогонщиками, привык поступать соответственно: кого хотел карал, кого хотел миловал, а кое-кому и покровительствовал – негласно, конечно. Посторонним тут делать было просто нечего. Во-вторых, его совершенно не устраивал напарник. Люди робкие, совестливые, да вдобавок еще и не корыстолюбцы, всегда вызывали у Дирижабля брезгливое презрение. Однако звериное, подсознательное чутье подсказывало ему, что Кульков опасен, очень опасен, опасен не только своим дурацким, много раз осмеянным талантом, но главное – той тихой и упорной безгрешностью, с которой он влачился по скользкой и ухабистой, полной соблазнов и искушений жизненной дороге. Дирижабль понимал, что в случае чего им не договориться – и это бесило его еще больше.

Рано или поздно эта злоба должна была излиться на Кулькова, и она излилась, в свойственной только Дирижаблю форме.

– Слушай, – приторно ласковым голосом начал он. – Правду говорят, что у тебя геморрой?

– Правду, – буркнул Кульков. Спорить тут было бесполезно, в маленьком городке медицинских тайн не существовало.

– Да, неприятная болезнь, – неподдельное сочувствие звучало в словах Дирижабля. – Ни себе посмотреть, ни людям показать. Сделал бы ты операцию. Мой дядька в прошлом году сделал, так теперь как молодой бугай скачет.

– Где сделал? У нас? – заглотил наживку Кульков.

– Да нет, в областной больнице. Если хочешь, я тебя устрою.

– Не знаю даже… А операция сложная?

– Да нет! Раз плюнуть! – Харя Дирижабля была ясной и невинной, как у грудного младенца, никогда не посещавшего ясли. – Ты врачам уже показывался?

– Показывался.

– Трубку металлическую тебе в задницу вставляли?

– Вставляли, – стыдливо признался Кульков.

– Значит, мерку уже сняли. После этого хирург берет деревянную чурку, дубовую, конечно, и обстругивает по размеру той самой трубы. Обжигает ее паяльной лампой…

– Паяльной? – с сомнением переспросил Кульков, никогда досель не слышавший о существовании такого хирургического инструмента.