Эмма и Цфинкс   ::   Дяченко Марина

Пока Эмма переодевалась, пока смывала заячий нос, губу и тонкие усики, завтруппой уже успела разло­жить бутерброды и нарезать торт. Потом пришли гости – все, кто был занят сегодня днем, а с ними старенькая костюмерша и помреж. Говорили тосты, желали здоро­вья, называли человеком верным, добросовестным, чест­ным, добрым и вообще хорошим. Подарили фарфоровую вазу. Принесли букет ноябрьских – мелких, но очень ду­шистых – астр. Всё сказали, съели и выпили примерно за час с четвертью, а потом девочки, соседки по гример­ке, помогли Эмме собрать посуду и пустые бутылки об­ратно в сумку.

Быстро смеркалось. В пять часов за окном было почти совсем темно; те, кто был занят в вечернем спектакле, еще не пришли, прочие разошлись по домам. Эмма осталась в гримерке одна.

Это была давняя привычка. Она всегда уходила позже, всех. В школе. В институте. В театре. Медленно собираясь, повторяя роль, еще раз проигрывая про себя, верша своеобразный ритуал, жертвуя Любимому Делу дополни­тельный час, или полтора часа, или хоть тридцать минут. И сегодня она задержалась скорее по привычке, неже­ли из надобности. Аккуратно сложила в стол коробку с гримом, пачку лигнина, мыльницу, полотенце и крем. Застегнула пальто, повязала шарф, взяла сумку и вышла в полутьму коридора. Попрощалась с дежурной на входе.

Воздух был холоднее, чем утром. С неба валились пос­ледние листья – самые стойкие, самые желтые. Налипа­ли на мокрый асфальт. В черных лужах отражались редкие яркие звезды и тус­клые ноябрьские фонари. Неподалеку от служебного входа рос большой каштан. На одной из его голых веток сохранилось засохшее со­цветие – майская «свечка». Почему-то этим цветам не дано было стать плодами, обрасти колючими шариками каштанов и упасть в сен­тябре на асфальт. Для белой пирамидки по сей день про­должался май; правда, цветы засохли и сморщились, од­нако даже скелет соцветия выглядел вызывающе, остав­шись один на голой-голой ветке. Эмма отвела взгляд от припозднившейся «свечки». Вы­грузила в урну пластиковый пакет с мусором. Поправила шарф.

Сегодня ей исполнилось тридцать пять. И она в трид­цать пятый раз сыграла Матушку-Зайчиху. Ей всегда казалось почетным, едва ли не священным делом работать для детей. Она переиграла в полусотне разных спектаклей – белок и лисиц, зайчих, зайчат, девочек, мальчиков, курочек, лягушек, деревянных солда­тиков, стражников, шахматных фигурок, бабочек и даже коров. Ее всегда ставили в пример, когда речь заходила о се­рьезном отношении к профессии. Она жила, будто под развернутым крылом. Она знала – со школьных лет, – что ее упорство и верность обя­зательно будут вознаграждены.

Нет, она старалась не ради награды, однако где-то внутри нее всегда жила вера в чудо, которое скоро случится. Возвращаясь домой позже всех, усталая, углубленная в себя, она несла мимо вечерних витрин свою тайну – тайну Золушки, которая знает, чем кончится сказка. Ей доставляло удовольствие в мельчайших деталях продумывать крохотную, ничего не значащую роль. Пусть даже в плохом спектакле. Была в этом какая-то сладость; Эмма выдумывала биографию лисичке, которая появлялась на пять минут в толпе других зверей. Или ежику, у которого за весь спектакль было три слова. Но зато как она проживала зоны молчания! Приходила не за сорок минут до начала – за полтора часа, гримировалась, волновалась, ждала. И знала: насто­ящая любовь не бывает безответной. Все у нее будет – и роли, и режиссеры, и признание… Разве у судьбы нет глаз?

Сегодня ей исполнилось тридцать пять. Сегодня она в который раз видела, как пятидесятилет­няя Ирина Антоновна скачет по сцене, трясет двойным подбородком, изображая хомячка.