Кесаревна Отрада между славой и смертью   ::   Лазарчук Андрей

Однако - самый вид этого зеркала смутно тревожил: Что-то из прошлого. Не знаю. Если знал, то забыл. Он попытался представить себе, сколько всего он забыл (не навсегда, конечно, но вот так - выбросил из повседневной памяти), и улыбнулся. Хватит на сотню мудрецов: Отражение не улыбнулось ответно. Смотрело в упор. Расседлав и поставив во дворе коня, он вошел в дом, к которому прислонилось это суровое зеркало. Двери были распахнуты, внутри стоял полумрак. Что не было вынесено - валялось разбитое. Пахло погребом, сырым и затхлым. Черные пятна на стенах: Кто-то не так давно ходил по этим комнатам, трусливый и наглый. Астерий как бы увидел черные тонкие усики и шрам от ножа на левой щеке. Три массивных перстня на правой руке... Он прогнал видение. Следовало затаиться. Его ищут. Пока, наверное, поблизости от столицы: Глупцы, глупцы, глупцы! Он и радовался, и негодовал на них. Они позорили ремесло. На втором этаже были комнаты детей. Здесь грабители тоже побывали, но взяли мало и разоряли не так яростно. Астерий закрыл изнутри решетчатые ставни окна, вместо шкворня вставил ножны и меч - крестом. Забравшись на стул, кончиком ножа нацарапал на потолке пентаграмму, пять крестов и десять рун, отвращающих взоры небесные. Попроще. Важно не перестараться: Потом спустился вниз. Кормить коня было нечем, утром отдал последнюю краюху, но воды он из колодца достал. Это недолго, сказал он коню. Походил еще по первому разоренному этажу, стараясь отрешиться, почувствовать себя слабым. Поднялся в обереженную комнату. Да, здесь все как будто нормально. Без перебора. В глазах уже плавали сиреневые и голубые звездочки. Он рухнул на охнувшую под его телом слишком короткую кроватку и велел: пока не опустится ночь:

Прихватили на отходе: полтора десятка верховых. Налетели из жидкой рощицы, по желтому лугу: легко, ходко, посылая на скаку стрелы, благо - почти в упор. Могли и осилить, но чего-то просто не хватило в последний миг: куража, натиска: не пошли в мечи, дрогнули, а закружить решили, расстреливать, не покидая седел: Это и сгубило черных. А поначалу казалось: не наша взяла, и Алексей шарил руками по земле, ища ускользнувший нож - обрезать ремни, которыми хобот пушки прикрутили к передку, да перетянули узел: на этом узле вдруг сошлось все, не было времени перебежать ко второй пушке, или ловить раненого коня: к седлу были приторочены и лук, и колчан: кто-то рухнул рядом, воя и корчась, Алексей даже не посмотрел, кто: надо было, конечно, выхватывать меч и рубить злосчастный этот ремень, но он почему-то все тупо пытался нащупать нож: поберегись! - и странный звук, будто трещит хворост, ложиииись!!! И такая сила была в этом последнем крике, что Алексей вскочил. Не подчинился команде: Один миг он видел это, но потом долго не мог отделаться от чувства, что многие минуты длилось все, а то и весь час. Трубач Главан стоял спиной к нему на согнутых ногах, как-то странно откинувшись - и держа на плечах два пушечных ствола! Глухие их концы смотрели Алексею прямо в лицо, фитили сыпали искры - а перед дулами гарцевали, пытаясь разлететься, зарыться, исчезнуть - пять, или шесть, или семь, не понять, они так смешались, что почти переплелись - черных всадников. И так же, как они, изо всех сил бросился исчезать Алексей. Воздух стал подобен прозрачной смоле, его следовало продавливать: Алексей плыл - тонул - к земле, когда басовито и протяжно взревел первый выстрел. Он не мог этого видеть, но лучи света, наверное, шли сейчас даже не по кривой, а по какой-то сложной ломаной линии. И поэтому он видел всё. Не мог видеть но видел. Бывает и так. Главана этим выстрелом убило. В первый короткий миг с ним вроде бы ничего не произошло, но Алексей понял, почувствовал чем-то в себе, что трубач перестал быть.