Клинки Максаров   ::   Брайдер Юрий

Ожидает за порогом.

— Тогда пусть войдет.

Чужеродец кивком головы поприветствовал судью и внимательным взглядом обвел помещение, стены которого наподобие изысканной лепнины украшали застывшие каменные потеки. От уроженца Страны Забвения его отличали разве что неуклюжие движения, да чересчур резкая мимика.

— Я рад видеть тебя, чужеродец, — мягко сказал судья. — Хотя мы встретились не в самую лучшую пору. Знаешь ли ты, что очень скоро сюда придет Лето?

— Знаю.

— А тебе известно, что это такое?

— Известно. — Голос гостя был хрипловат, а из всех подходящих для этого случая слов он выбирал самые простые.

— Когда ты явился сюда, тебя предупредили, что нашим гостеприимством можно пользоваться только до наступления Лета.

— Кажется, мне говорили что-то такое. Но тогда я не придал этим словам особого значения.

— А надо было. Ведь для тебя начало Лета означает конец жизни.

— Никто не волен распоряжаться моей жизнью, судья. Даже я сам.

— Никто и не пытается распоряжаться твоей жизнью. Но ты сам вскоре попросишь о смерти. Поверь, в этом нет ничего противоестественного. Если бы не обязанности судьи, я сам давно бы уже распрощался с жизнью. Для этого существует немало безболезненных способов. Ты сможешь выбирать любой.

— Увы, судья. Моя жизнь еще может мне пригодиться.

— Но тогда тебе придется взять взамен чужую жизнь. Уцелеть ты сможешь только лишив кого-нибудь из нас саркофага.

— И этого я не собираюсь делать.

— Тогда я не понимаю тебя. Возможно, твой ум повредился от страха?

— Все очень просто, судья. Я не стану дожидаться Лета. Я уйду отсюда. Как уходят вон те твари. — Он указал в окно на бесчисленные стада черепах, медленно-медленно ползущих в одном направлении.

— Когда Лето вновь отступит и мы покинем Убежище, выжженная земля вокруг будет усыпана их пустыми панцирями.

— Это твоя дочь, судья? — казалось, чужеродец не обратил никакого внимания на последние слова Марвина.

— Да.

— Красивая… Она тоже умрет?

— Это не должно тебя беспокоить. — Марвин едва сдержал вспышку гнева. Речи чужеродца были настолько бестактны, что даже бесконечному терпению судьи подошел конец.

— Ты хочешь жить, малышка? — словно не замечая состояния Марвина, спросил у девочки чужеродец.

— Нет, — она беззаботно покачала головой.

— Так вот, — докучливый гость снова обратился к судье. — Я постараюсь спасти самого себя и всех тех, кто мне поверит.

— Каким образом, хотелось бы знать? — Судья прикрыл глаза, чтобы не видеть лицо собеседника.

— Сейчас я отвечу. Но сначала сам задам несколько вопросов. — Он прошелся по комнате, разглядывая кое-какие сохранившиеся вещи: причудливые комки оплавленного металла, радужные хрустальные слитки, прекрасную керамику, почти не тронутую огнем. — Ты случайно не знаешь предназначенье этого предмета, судья? — Он указал на прихотливую сосульку, в которой слились воедино медь, стекло и железо.

— По-твоему, каждый предмет должен иметь какое-нибудь предназначенье? — Марвин устало погладил дочку по щеке. — Он просто красив, вот и все. Присмотрись, как играют на нем отблески света. Он украшает нашу жизнь так же, как цветы, музыка, дети…

— А я уверен, что этот предмет был создан с совершенно определенной целью. Он предназначен для измерения… как бы это лучше выразиться… в вашем языке нет близкого понятия… Ну, скажем так: для измерения длительности таких, например, явлений, как жизнь.

— Ты говоришь очень путано. Как можно измерить жизнь? Да и зачем? Детство обязательно сменится юностью, а зрелость старостью.

— Представь себе, все на свете имеет свое мерило. От этой стены до той двенадцать шагов. Точно так же можно измерить и жизнь. Но для этого нужно иметь какие-то отметки, вехи.