Курортная зона   ::   Первухина Надежда

– А почему ты идешь на северо-восток?

– Не знаю. Хочешь, пойдем на юго-запад, один хрен. Курортной зоны больше нет.

– Ну и что? Разве мы не сможем отсюда выбраться без этого ориентира?

– Я давно никуда не выходила и не выезжала, Лариса. Даже не представляю себе, а есть ли он – мир за пределами этих полей и лесов?

– Нам ничего не остается, как проверить это на собственном опыте.

…Они все-таки вышли куда-то. На их волосах и плечах толстой коркой лежал обледенелый снег, пальцы распухли и почернели, а лица были ужасны – с провалившимися щеками, бессмысленными глазами и синюшными губами. Они стояли посреди неожиданно возникшей заасфальтированной дороги, идущей неизвестно откуда и неизвестно куда. Но они смотрели не на дорогу. Они смотрели на небо. Оно было безумно салатового цвета с режущими глаза разводами розового и оранжевого. Одна из них посмотрела на другую и слабо шевельнула рукой.

Такого неба не бывает…

Да…

– Слушай, Эдик, а чё их к нам-то привезли?

– Буйные. – Эдик был немногословен. У него сегодня день не задался. Позвонил Наташке насчет вечерней рюмки с трахом – Наташка взбеленилась ни с того ни с сего и послала его к черту. Позвонил Светке насчет того же – вместо Светки трубку поднял ее внезапно явившийся из экспедиции муж-археолог. Археолог выматерил его не хуже чем бомж у пивного ларька. А Маринкин мобильник отвечал только, что его хозяйка временно недоступна, хотя Эдик понимал, что это не временно, а навсегда. Словом, паршивый день, как ни крути. К гому же пришлось принимать этих двух телок с полностью поехавшей крышей. Ладно хоть симпатичные были бы, вроде Пенелопы Крус в “Готике”, а то страшны, как незнамо что: одна бесформенная толстуха с исполосованной рубцами от ожогов спиной, другая – скелетоза чахоточная, краше в гроб кладут…

– Говорят, их на каком-то шоссе подобрали. Валялись посреди дороги в коме. А почему же они теперь буйные, а, Эдик?

– Хрен их знает, я тебе что, доктор? С психами такое бывает: лежит как мертвый, а потом начинает по потолку бегать и орать про полный абзац всему.

– Во, они тоже про конец света орали, я слышал вчера, когда Михалыч пошел им аминазин колоть. Про фермеров каких-то, про птиц этих… с шеями…

– Страусов?

– Не… Во, фламинго! Точно, еще песня есть: “Розовый фламинго в очаг закатан”.

– Чё-то ты путаешь.

– А еще они орали и про мировой пожар, про камни с неба…

– Славик, ты больше психов слушай. И скоро сам на аминазин сядешь.

– Иди ты!

Эдик пожал плечами:

– Не я разговор затеял. И без тебя хреново. Тут у Эдика зазвонил мобильник. Он схватился за свою подержанную “Моторолу”, как утопающий за соломинку:

– Але! Ася? Лапуля моя, приветик! Ой, что ты, конечно рад! Сегодня? В девять вечера? Лады! Не вопрос, дорогая! Целую, мой котенок!

Эдик убрал трубку. Лицо его излучало самодовольство. Все-таки удача в мире есть.

– Так-то, Славик, – сказал он приятелю. – Жизнь – это не только психбольница.

– Я разве против? Только эти бабы какие-то интересные.

– Ничего. У нас и от этого лечат. Пошли, наша смена заканчивается.

Славик и Эдик, два санитара, вышли из блока одиночных палат для особо буйных больных психиатрического диспансера №1, что в поселке Метелино Олегсинского района. За окнами дома скорби висели густые зимние сумерки, располагающие к дополнительным депрессиям, истерикам и кататоническим ступорам, поэтому за плотно прикрытыми дверями палат раздавались вопли, рыдания, безумный хохот или стоны. Только в двух “одиночках” царила полная тишина – в тех, куда поместили женщин, найденных на автотрассе в состоянии глубокого шока. Женщины лежали на жестких холодных койках, не подавая признаков жизни.