Надолго, может, навсегда   ::   Корабельников Олег

Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!

- Не кричи на меня, - сказал Климов, но все же встал.

- Ты ведь раб по своей натуре.

- Опять ты за свое. Я - свободный человек.

- Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.

- У меня есть свобода выбора, - заспорил Климов, запивая таблетку.

- Вот потому ты и не свободен! - позлорадствовал сосед. - Свобода выбора уже является несвободой вообще.

- Нелогично.

- Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.

- Ты облака выстирал? - спросил зло Климов.

- Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?

- Хочу!

- А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма...

- Глупый ты, - сказал Климов. - А еще Бог...

Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.

"Да, - подумал Климов, - лучше ее не бывает и быть не может". И глубоко вздохнул.

- Вечером мы пойдем в бар, - сказала Люся решительным тоном.

Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он - ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.

- У меня нет чистой рубашки, - тихо сказал он. - И стирального порошка тоже нет.

- Ну, Климов! - осуждающе сказала она. - Не мне же стирать твои рубашки.

Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.

Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.

Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.

- Не знаю, - сказал он. - Куда-то делись.

- Она подала на алименты? - спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.

- Отказалась. И вообще она забыла меня.

- Ну и дура, - сказала Люся. - Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А фотографии найди. Мне интересно.

На другой день была суббота, и Люся заставила его заниматься стиркой, уборкой, сама же быстро перезнакомилась с соседями, которых Климов едва помнил в лицо, и казалось временами, что он с Люсей живет уже много лет, но Климов отгонял эту мысль и все чаще его раздражала та или иная черта в ней, не сходная с его женой.

С тоской занимаясь непривычной работой, Климов вспоминал о том благословенном времени, когда все это было далеко от него, и если он что-нибудь делал, то так нарочито неумело, что жена молча отстраняла его и заканчивала сама. Он знал, что она презирает его за эту слабость, но противиться ей не умел да и не хотел.

"Одна жизнь, - думал он, неловко выжимая белье, - одна судьба, одна женщина. Судьба должна быть прямой линией, это и есть счастье. Для чего мне эта женщина, если нет моей, единственной?"

Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась.