Кто убил Паломино Молеро?   ::   Льоса Марио Варгас

 – Что это мне неймется? Бедный Паломино. Да и мне тоже не повезло: как беспечно и бездумно жил я, пока не узнал, что на свете существуют такие звери». Теперь убитый стал казаться Литуме совсем маленьким мальчиком, добросердечным и послушным – мухи не обидит.

Он подошел к Старому Мосту, который соединял два берега Пиуры, но вместо того, чтобы перейти его и вернуться в город, отворил дверь в «Рио-бар». В горле у него пересохло. «Рио-бар» был пуст.

Не успел Литума сесть на табурет, как появился хозяин заведения, Мойсес, человек до того лопоухий, что его прозвали Нетопырем.

– Тебя и не узнать в форме, – сказал он, ставя перед Литумой стакан сока. – Ишь вырядился как на карнавал. А «непобедимые» где?

– В кино пошли. – Литума жадно осушил стакан. – А мне уж скоро в Талару возвращаться.

– Веселые дела с этим несчастным Паломино. – Мойсес протянул полицейскому пачку сигарет. – Правда, что его охолостили?

– Да нет, не то что охолостили… – морщась, промычал Литума. Первым делом все непременно осведомлялись об этом, вот теперь и Мойсес примется шутить на эту тему. – Не охолостили, но крепко изуродовали.

– Ясно. – Хозяин пошевелил ушами, похожими на крылья исполинского насекомого. Нос у него тоже был немалых размеров, а подбородок сильно выдавался вперед. Даст же бог такую рожу.

– Ты знавал этого парня? – спросил Литума.

– И ты тоже. Разве не помнишь? Его очень часто нанимали – он пел и на всех праздниках, и в процессии, и в клубе Грау. Голос у него был как у Лео Марини, клянусь, не хуже! Наверняка ты слышал его, Литума.

– Да мне все об этом говорят. Хосефино уверяет, что в ту ночь, когда Паломино пел в кафе Чунги, я тоже там был. Не помню, хоть убей.

Прикрыв глаза, он снова стал вспоминать эту череду неотличимых один от другого вечеров за уставленным бутылками столом, табачный дым, евший глаза, винный перегар, пьяный гомон, заглушавший тихий перебор струн. Всплыл ли в его памяти этот юношески звонкий, мягкий, ласкающий слух голос, который заставлял пускаться в пляс, целовать женщин, нашептывать им на ухо нежную чепуху? Нет, Литума не помнил его. Хосефино ошибся. Его не было с ними в тот вечер; он никогда не слышал, как поет Паломино Молеро.

– Убийц-то нашли? – спросил Мойсес, выпустив дым сразу изо рта и ноздрей.

– Нет покуда. Ты дружил с ним?

– Да нет, пожалуй. Заходил он сюда, сок пил. Разговаривали, конечно, но особенной дружбы не было.

– А скажи, какой он был? Веселый? Говорливый? Или такой молчун – не подступишься?

– Он больше помалкивал, стеснялся. Знаешь, поэтическая натура, не от мира сего. Жалко, что его забрили, муштра – это было не для него.

– Да он призыву не подлежал, – сказал Литума, стряхивая в рот последние капли сока. – Пошел добровольно. Мать в толк не может взять почему. Да и я тоже.

– Может, от несчастной любви? – предположил Мойсес, и уши его зашевелились.

– Похоже, – согласился Литума. – Однако все равно непонятно, кто его убил и за что.

В дверях показались новые посетители, и Мойсес отошел к ним. Литуме самое время было отправляться на поиски грузовика и ехать домой, но он, внезапно обессилев, сидел неподвижно. Ему виделось, как приходит Паломино в богатые кварталы Пиуры, как настраивает свою гитару, как стоит в полутьме под балконами невест и возлюбленных, очаровывать которых его нанимали их женихи и любовники, как получает деньги за эти серенады. Он, наверно, много месяцев копил и откладывал, чтобы купить эту гитару. Почему же все-таки уехать из Пиуры для него был вопрос жизни?

– Вспомнил, – ожесточенно шевеля ушами, сказал Мойсес.

– Что вспомнил?

– Паломино в кого-то влюбился. Что-то он мне рассказывал. Безумная любовь и все такое. Да-да, он говорил.

– В замужнюю, что ли, влюбился?

– Не знаю, Литума.