Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец   ::   Иванов Борис

Когда я буду Его писать, он будет... как валенок..."

- Я знаю, о чем вы думаете, - сказала Алена, притягивая рукав ватной куртки Корзухина. - Сказать?

Мастер видел, как остекленели глаза гостей. Им было стыдно за дурное поведение своей знакомой. Они сказали, чтобы она взяла себя в руки, что она может флиртовать где-нибудь в другом месте, что она пришла не на тусовку, должна понять, что присутствует на встрече чрезвычайно серьезной, а может быть, и исторической, неужели она не понимает, что ведет себя крайне легкомысленно и ставит их всех в неловкое положение; если же она чересчур много выпила, то пусть прогуляется. В ответ Алена обхватила шею Корзухина, из-за его шапки, как из надежного укрытия, кричала:

- Я уже достаточно наслушалась вас. Вы мне и всем надоели со своими глупыми разговорами. Кому нужна ваша болтовня?! Ему? Мне?.. Вы ничего не понимаете. Не я, а вы мешаете нам. Уходите...

Мастер опустил голову и сидел так, пока гости, не говоря ни слова, оделись и вышли.

- Вот и хорошо! Мнят себя бог знает чем! Я ходила с ними по всему городу и везде одно и то же. Разве они понимают вас! Разве они понимают, как вы одиноки?!

Мастер обвел ее лицо недоверчивыми глазами и поверил ее словам.

- Я закрою за ними дверь, - сказала девица.

Мастер привык пренебрегать видимостью вещей: "желатином", - так это называлось на его варварском языке. Он привык к той мысли, что если вещь цепляется за другую, если не имеет, как он формулировал, "своего контура", это знак ее стагнации, и там, где вещь, как казалось, обладала пространством, он писал знаки небытия, разные, как разнятся человеческие смерти. В его мире не было добродушного "чаепития предметов", хотя он и не был им судьей, - лишь читателем книги бытия, не более. Теперь же, когда он всматривался в эту одетую в красное вязаное платье женщину, он видел ее "в контуре", но в контуре не было ничего, кроме видимости. Его усилие отделить одно от другого было тщетным. При этом он трезво осознавал все, что она говорила, делала и изображала: своих друзей, самое себя и даже его. Все это называют "чарами", "искусством кокетства", то есть - видимости.

Девица дерзко останавливалась перед его работами, отступая несколько в сторону, как делают экскурсоводы в музеях, говорила искусствоведческие глупости, а когда он уже приподнимался со стула, чтобы ее выпроводить, там ее уже не было - наводила порядок на столе, просила зажечь ей сигарету, останавливалась перед зеркалом и произносила речь:

- Алена, Алена, ты верила, что никто не понимает живопись, как ты. Открывать людям глаза на великое искусство - твое призвание... Тинторетто! Рембрандт! Веласкес! Гоген... "смотрите, какая гамма чувств на лице этой женщины, разве вы не знаете о ней все: ее прошлое и настоящее?.. Взгляните на Саваофа в момент его ярости, когда он повелевает ветрами и огнем, водами и твердью... Дидро говорил... Лессинг говорил... Достоевский говорил..." Да, Корзухин, меня ждало разочарование. Я готова была плакать, когда после экскурсии ко мне подходили мужчины: "Девушка, вы не дадите мне ваш телефончик?" И я сказала себе: "Аленка, брось спасать мир. Его не спасешь. Ты не бюро зрелищной пропаганды. Спасать надо художников. Посвяти свою жизнь Мастеру, которому ты можешь пригодиться". Когда я вошла в вашу мастерскую, как только я увидела вас, я поняла - вот художник, которому я нужна, вот гений, а вокруг никого, кто мог бы разделить его одиночество. Корзухин, давайте выпьем. Я знаю: "Отрешенность творца", "непрерывность творческого процесса"... Но у меня такой повод, такой поворот в судьбе! Ведь я шла к вам, ничего не подозревая.