Ларец Марии Медичи   ::   Парнов Еремей Иудович

Мадам ему понравилась, и он внутренне немного стеснялся того мига, когда станет в ее присутствии рыться в вещах господина из 1037-го номера. Тут бы и выручила трубка! Она бы придала всей процедуре гениальный мазок законченности, высокой какой-то значимости. Но Люсин уже стыдился ее, как, наверное, стыдился бы лупы в руках.

Он встал, подошел к столику и позвонил в вестибюль. Спросил, не появлялся ли человек из посольства, и велел фотографу подниматься. Фотограф, увешанный аппаратами, с его ослепительной вспышкой будет явно уместен. Во всяком случае, он мог с лихвой компенсировать отсутствие лупы и трубки.

— Как прибудут из посольства, так сразу и начнем, — опять пообещал Люсин.

Заложив ногу за ногу и оттянув носок, Женевьева покуривала «Кент» и любовалась новенькой, синего английского лака туфелькой. Администратор о чем-то перешептывался с официантом.

— А вы, Витя, собственно, можете быть свободны, — сказал Люсин. — Спасибо вам за помощь. У вас ведь, наверное, дела есть?

— Ну что вы! — Витя снисходительно улыбнулся. — Какие уж тут дела. Я вот вспоминаю подробности вчерашнего дня, и мне кажется, что он очень торопился за завтраком.

— Почему же это вам кажется?

— А как же! — Витя даже подался вперед. — Осетринку только, извините, вилкой потыкал, а кофе…

— Осетрина свежая была?

— Помилуйте!

— Ну ладно, еще раз спасибо, Витя. Увидимся!

Витя недовольно пожал плечами и направился к лифту. Он только нажал кнопку вызова, как двери раскрылись, и из кабины вышел высокий, представительный мужчина в отлично сшитом синем в белую полоску костюме. Блеснув обворожительной и чуточку меланхоличной улыбкой, он направился прямо к Люсину, хотя виделись они впервые. Следом за ним вышел ощетинившийся просветленными объективами и блендами фотограф.

Люсин обменялся с сотрудником посольства крепким рукопожатием и представил ему присутствующих. Прислушиваясь к своей красивой, уверенной речи, он ввернул даже один столичный оборот, с которым познакомился на просмотре фильмов последнего Каннского фестиваля. Дипломат это явно оценил.

— Вы превосходно знаете наш язык, господин Люсин, — поклонился он и вдруг продолжил по-русски: — Ну что ж, начнем, пожалуй?

— Ключ, — сказал Люсин и протянул администратору раскрытую ладонь.

Тот осторожно опустил в нее тяжелую грушу.

Непринужденным жестом Владимир Константинович пригласил всех проследовать по коридору. Пропустив дипломата, мадам и Женевьеву, тихо спросил администратора:

— Что-то они у вас такие тяжелые?

— Чтоб постояльцы в карманах не таскали, — жарко шепнул тот в самое ухо.

— Умно придумано, — хмыкнул Люсин. — Вы задержитесь тут, в холле, и проследите, чтоб нам не мешали. Ладно?

Администратор разочарованно склонил голову набок.

— Посидите немножко с Витей, — попросил Люсин. — Я вижу, он еще не уехал, — кивнул он на топтавшегося перед лифтами официанта.

С озабоченным лицом зашагал он по красной ковровой дорожке мимо отделанных под орех дверей, почти касаясь лысиной низкого, пылающего люминесцентными трубками потолка. Вся компания почтительно ждала его у двери 1037-го номера. Фотограф, прижав к уху японскую вспышку, выслушивал, есть ли в ней ток. Вспышка явно не жужжала.

Люсин повернул ключ и распахнул дверь. В номере был полумрак. Нашарив выключатель, он зажег свет, который включился не сразу, а нарастающими конвульсивными всполохами. «Дроссель плохо контачит», — отметил он и пригласил представителя посольства первым проследовать в номер. Затем он предложил мадам и Женевьеве Овчинниковой задержаться у входа, пока фотограф произведет съемку. Когда все было сделано, он усадил дам в глубокие огненные кресла и приступил к детальному осмотру вещей.