Очень большая глубина   ::   Абрамов Александр

Мимо Вадима пробежал мальчишка и крикнул на ходу:

- Дяденька, чего стоишь? Дуй на море!

Вадим рванулся за ним, обогнул зеленый "пароход" гостиницы "Морская", выбежал на набережную и остановился, пораженный, - нет, не огромной толпой у парапета, а тем необычным, невиданным зрелищем, которое собрало здесь эту толпу. Море светилось.

Ах какая чепуха! Подумаешь, зрелище: да ведь оно каждый вечер светится, переливается, фосфоресцирует, в миллионах водяных линз отражая и преломляя свет, а по лунной дорожке, говорят, можно прийти к своему счастью, если есть оно в конце этого светящегося морского пути.

Но все дело было в том, что светилось не море: светились медузы, горели медузы, мигали медузы - как тысячи лампочек в иллюминированном городе, как неоновые буквы на доме "Известий" в Москве.

Только теперь Вадим уловил в расположении белых шляпок определенный порядок: линии - не строго ровные, будто прочерченные световой рекламой, а прихотливо изогнутые, ломаные, чуть качающиеся, словно какой-то художник-великан создал свою картину прямо на воде. Была закономерность и в том, как загорались и гасли белые точки: группами и поодиночке, целыми скоплениями света и провалами темноты, а потом темнота становилась огнем, а на месте светового ровного пятна возникали бегущие искры. Кто руководил этим строгим хаосом, - несомненно строгим, и несомненно хаосом, как это ни парадоксально звучит? Ибо как еще назвать эту игру света и мглы, эту мозаику, переливающуюся на черно-синей поверхности моря, будто светящаяся азбука Морзе. Только здесь не тире и не точки - всплески света, волны света - прочитай, если сумеешь!

И Вадим усмехнулся: что знаем мы о больших глубинах?

И Очень Большая Глубина опрокинула перед ним свою черную глушь.

Кто расскажет нам о мгновении открытия? Об озарении идеей? Кто напишет алгоритм мгновенной гипотезы, заложит его в вычислительный механизм и подарит нам любую тайну - пользуйся, человек! Идея не алгоритмизируется, иначе асфальт у нас под ногами, как осенними листьями, был бы усыпан идеями и гипотезами. Но асфальт набережной под ногами Вадима был сух и жарок, а гипотеза была даже не гипотезой, а ее эмбрионом - страшным и странным. Вадим увидел его и испугался, закрыл глаза. Но перед ним по-прежнему плясали горящие цепи морских огней, а в голове звучала фраза, услышанная сегодня днем и, казалось, забытая: "Новая преступная акция может иметь опасные последствия..."

"Ну-ну, - сказал себе Вадим, - до чего ты еще додумаешься, отпускник? Или у тебя от жары мозги размякли?" А потом опять и опять сверлила одна и та же мысль: "Что знаем мы о больших глубинах?.."

Он пробыл на набережной до утра, когда бледно-серый рассвет погасил море, и оно, как и прежде, стало ровным и белым от шляпок медуз. Они отсветились за ночь, отмигали-погасли, и от необычно прекрасной и странной ночи на берегу остались только смешные и вполне человеческие следы: оторванные пуговицы, окурки и смятые сигаретные пачки, потерянные в толпе носовые платки - суета, суета... А сейчас - мирные сны без сновидений, сладкие предутренние сны без медуз и без тайн, с храпом и потаенным призывом подсознания: забыть, забыть эту чертовскую всенощную!

Но как же ее забыть, если медузы - вот они, за волнорезом, если в институте сейчас наверняка полным-полно ребят, уже прослышавших про ночной феномен, уже вызванных по звонку и уже рвущихся сюда в командировку - с аппаратурой, с блокнотами, с идеями, конечно, гениальными и единственно правильными: ну, как же может быть иначе?

Около дома Вадим встретил заспанного почтальона.

- Козлова знаете? - спросил тот, прикрывая зевок ладонью. - Телеграмма ему. Срочная. Из Москвы.

- Это я, - сказал Вадим. - Где расписаться?

Телеграмма была от шефа: Вадим на всякий случай сообщил ему свой "курортный" адрес.