Омерзение   ::   Володихин Дмитрий Михайлович

Миссионерами работают коммунальные благодетели, которым только дай закатать тропинки в асфальт! Парк – уже не лес, вернее лес, но только испохабленный, а после первого изнасилования, как водится, церемоний уже не допускают. Приходят рычащие гусеничные чудовища, роют котлован под жилплощадь для нездорового избытка младенцев, которые стали взрослыми людьми.

Он еще раз проверил свои ощущения. Нет, никакой тошноты от корней деревьев не происходило; чувство реальности этих самых узловатых скоплений древесного мяса ничуть не угнетало и даже радовало. Игорь не раз слышал от знакомых: живу-де как во сне, совсем не так было в детстве – каждую травиночку чувствовал, каждый лучик, а теперь, кажется, одну сотую от всего. Так вот, все то, что окружало его, Игорь видел и чувствовал с такой же отчетливостью, с таким же «плотяным», таким же вещественно-звучным чувством, как и в архейскую эру детского сада. Он каждый миг заключал договоры с камнем на дороге, голубем в полете и собственной рубашкой, а если не мог, если было в них нечто неправильное, – вел с ними мысленную войну; в таких случаях у него оставалось ощущение, будто их приходится останавливать, не допускать куда-то, покуда не получат пропуск или не примут надлежащий вид. Вот если с корня была содрана кора – Бог весть, каким человеческим артефактом – тогда сумма подпрыгивала на балл, а то и на два. Появлялась жалость, как к уродливому калеке. Правильно жалеть калек, но от этого они не перестают быть страшными и омерзительными.

За рощицей тротуар по кривой длиной метров около двухсот плавно огибал пустырь и упирался в каменный мост над высоким оврагом с несоответственно жалким ручьишком на дне.

Московские пустыри в целом, и этот в частности, всегда казались Игорю местом, менее пригодным для жизни человеческой, чем темный лес или какое-нибудь жутковатое болото с фантастическим пейзажем земноводной эры. Жизнь бывала здесь сожжена кислотой строительства. Песок, глина и щебенка, перемешанные безжалостной толкушкой в беспорядочное пюре, от дождей все больше и больше оплывали, превращая холмы в твердые барханы, а колеи, наезженные грузовиками, в овражки. Изредка трава мелко пробивалась по откосам этих овражков, робко колонизируя территорию катастрофы. Так в фильмах-антиутопиях зверообразные люди в кожаных куртках понемногу осваивают пустыни, оставшиеся после мировой войны или экологического краха человечества. Игорь даже в страшном сне не хотел бы зайти на пустырь. Со стороны здесь самое меньшее можно было оценить на семь. Победительно скалящееся ржавое железо, врытое в землю корыто с застывшим цементом, раскиданные колоссальной черной лапшей трубы, рваная арматура, торчащая из строительных блоков, повсеместная цепкая ярко-оранжевая грязь… Как апофеоз всего – брошенный давным-давно бело-голубой пикап с маркировкой какого-то гидронадзора на капоте; внутренности выпотрошены энтузиастами автодела; многолетняя короста грязи. Возможно, и на пустырях водилась нечисть, но особая, непохожая на традиционную городскую. Во-первых, надо полагать, она умела нападать не только ночью, но и днем. Во-вторых, ее жертвы бесследно исчезали, как бы взятые в плен маленьким смерчиком, микроторнадо, и никто никогда этого не видел.

Слава Богу, мост. Мост как мост, слой асфальта на бетоне, металлоконструкции. В меру грязно, в меру ржаво. Вечный ветер. Мост во все сезоны года неизменно бывал на уровне среднего московского фона – пяти. В этом вполне можно было жить, по этому можно было ходить. Если, конечно, не заглядывать под мост. Туда Игорь не заглядывал даже из любопытства, но воображение легко дорисовывало неизвестные подробности.