Они же деревянные   ::   Гуревич Георгий

Лыжи потеют смолой от волнения: вдруг сорвётся; вдруг меня пригласят в гости, в театр, пошлют в командировку? И кто знает, какая будет погода? Вдруг оттепель? Или вдруг мороз в тридцать с лишним: на окнах белые бананы, жжёт щеки и нос, лыжня визжит, не идётся по ней, даже с синей мазью, ниже минус восемнадцати.

Ведь не каждый день лыжня хороша, не при любой погоде лыжам удовольствие. То снега мало, по песку возишь, тормозишь, царапаешь. А в оттепель мокровато, на мокрое снег липнет, тут уж не летишь — лыжню пашешь. Ещё хуже мороз после оттепели, снежная корка, словно наждак, так и стругает, так и стругает подошву, что твой рубанок. И снегопад — плоховато. Работа лыжам — снег приминать, кому-то лыжню накатывать. И если давно не было снега — плохо тоже. Тогда лыжня разъезженная, сбитая, лыжа на ней вихляет. Гнать уже нельзя, следи, чтобы ноги не перепутались. Добрый час идёшь от автобуса, все надеешься на нехоженые места.

Так что за всю зиму шесть-семь, от силы десяток приятных походов. А там уже и март, в ложбинках проталины, шлёп-шлёп по воде… И снова восьмимесячное заключение за шкафом.

Вот и на этот раз дело шло к заключению. Зима вообще выдалась неудачная: декабрь бесснежный, в январе присыпало чуть-чуть — и сразу морозы; с начала марта оттепель, сырость в низинах.

— Так что простите, дорогие, — сказал я пятнадцатого числа, — загорайте за шкафом. — И занавеской завесил угол.

— А может, сходим ещё разок? — вздохнули обе лыжи разом, левая и правая.

— Вы же сами видите — весна на дворе. Да и работы невпроворот. — Я нарочно выложил на стол все папки, чтобы глаза мозолили мне и домашним. Сам вижу — нельзя отвлекаться.

Но в пятницу вдруг пошёл снег, и всю субботу шёл снег… А в воскресенье утром меня разбудило солнце. Так и било в веки с пронзительно-бирюзового неба. И крыши слепили белизной, а во дворе звенели детские голоса: школьники бомбардировали друг друга снежками.

— Можно и в лес, — робко сказали лыжи.

Я игнорировал.

— Самый лыжный день, — сказали лыжи настойчивее. — Последнее воскресенье такое. Больше не будет, нельзя упускать… Мы же о тебе заботимся, — добавили наставительно. — Каждый день охаешь: в груди давит, спина ноет, голова тяжёлая. Клянёшься с завтрашнего дня отдыхать регулярно на свежем воздухе. Ну вот, пришёл завтрашний день, и где же свежий воздух? Есть у тебя слово или нет?

Но я был твёрд. Делу время, потехе час. Я человек солидный, что наметил — выполню. В девять тридцать, покончив с яичницей и кофе, усадил себя за стол, чтобы помыслить над рецензией на третье издание “Введения в системологию”.

А небо было такое неправдоподобно синее, такое лазурное! Ни одного облачка, хотя бы для приличия. И солнце грело по-весеннему. Выйди на балкон и загорай?

— Один только разок, раз в жизни уступи, — канючили лыжи.

— Порядок превыше всего, — отвечал я поучительно. — У людей есть характер. Что намечают, то и выполняют.

— Ра-а-азочек, — хныкали лыжи.

— Хватит!

Я злился, потому что мне не хотелось выдерживать характер. Тошнило от этого “Введения”. Швырнуть бы книгу под стол, нырнуть ласточкой в белое и голубое.

И тут появилось Искушение.

Как и полагается Искушению, явилось оно в образе молоденькой девушки — курчавой, курносой, смуглой, с чуть вывороченными, как у мулатки, губами и несуразно зелёными веками. Моя соседка с верхнего этажа. Давно ли была школьницей в чёрном передничке, бегала ко мне решать задачки по стереометрии, а вот уже веки мажет зеленью, глазками научилась стрелять.

— Доброе утро, Викпалыч, — пропела она.

Обычно я называюсь “дядя Витя”. Обращение по имени-отчеству — предисловие к умильной просьбе.