Операция Шасть!   ::   Журавлев Евгений

Коллектив был явно студенческим, пели ребята больше для души, но и от вознаграждения не отказывались. Гитарный футляр возле ног артистов гостеприимно распахивал нутро как для мелочи, так и для купюр. Судя по приличному количеству заинтересованных зрителей, савояры не халтурили, работали с полной отдачей.

В настоящий момент студиозусы выводили дрожащими голосами душещипательную историю:

У палаццо с колоннами,

Что напротив аптеки,

Жили люди бездомные —

Без жилья человеки.

Дочь при грязном подвальчике,

При отце-гемофиле.

Приходили к ним мальчики

И девчонку любили.

Но любили без совести

За копейки и бусы, —

Нет печальнее повести,

Самоеды – тунгусы…

А отец, как ни подопьет,

Вечно пьяный и злобный,

И на дочку в сердцах орет,

Разнесчастный бездомный:

– Ах, зачем ты, родная кровь,

На дырявом матраце

Продавала свою любовь

За копейки и цацки?

Ты позоришь меня, отца,

Перед графом в палаццо,

Отдаваяся без конца

При посредстве матраца!

Граф смеется в мое лицо

Из окна экипажа.

Ох, комиссия – быть отцом

Взрослой дочки продажной!

В этом месте напряжение достигло предела. Гитары зазвучали по-настоящему драматично, бубен затрепетал бронзовыми лепестками, как погибающий в огне мотылек. У девушки-певуньи подозрительно заблестели глаза. Да ведь и было от чего! Ситуация в песне приближалась к критической:

И схватил тут старик кинжал

И воскликнул: умри же!

И за девушкой побежал

По коллекторной жиже.

Он бежал, и в его глазах

Смерть застыла и мука.

Он не знал, что у ей внутрях

Эмбрион его внука…

Он был стар и догнать не мог

Подземельной мадонны,

Ее резвых и тонких ног,

Стройных будто колонны.

Так и бегали целый год.

Или месяцев девять,

Но пришел страшный день, и вот —

Ничего не поделать:

Подоспела пора рожать,

А отец снова пьяный,

Снова жуткий схватил кинжал

И занес над Татьяной.

(Ведь по паспорту Танечке

На позорной панели

Пристающие мальчики

Дали имя Шанели.)

Ах, не в силах она бежать,

Только стонет и плачет:

– Я должна в этот час рожать,

Не могу я иначе!

И отец дочь к груди прижал:

– Я приму твои роды! —

Но пока убирал кинжал,

Отошли у ней воды…

И не выжил младенчик, нет,

Хоть сынок, хоть дочурка —

Ведь девчонка в пятнадцать лет

Заразилася чумкой.

И от горя она в тот миг

Умерла в жутких муках.

И увидел тогда старик

Мертвых дочку и внука.

Глухо чиркнул тупой клинок

По морщинистой вые,

И кровавый бежал поток:

Шутка ль – гемофилия!

Поутру в тот подвал входил

Юный граф из палаццо.

Зарыдал он что было сил

Прямо в дырки матраца:

Это было его дитя!

Он дарил эти бусы!

Спел я песню вам не шутя,

Самоеды – тунгусы!..

Инструменты смолкли, смолкли и голоса. На стоянку упала пронзительная тишина. Казалось, что перед лицом столь страшной трагедии утих даже уличный шум. Слышались лишь женские всхлипывания из толпы зрителей да проклятия какого-то пожилого мужчины в адрес бессовестных богатеев.

Расчувствовавшиеся друзья щедро вознаградили самодеятельных артистов, а ушлый Попа даже выпросил у девчушки слова запавшей в сердце песни. Ну а заодно уж и телефончик.

Вскоре вернулся Илья. Он нес большущий букет роз и фирменный «самоедский» пакет. В пакете, украшенном изображением улыбающегося старого ненца, чума и оленьей упряжки, побулькивало, позвякивало, шуршало.

– Шампузо, это, конечно, штука вкусная. Но закусь… – с сомнением сказал Леха, успевший не только принять Илюхины покупки, но и сунуть в них нос. – Мы разве конфетками-то наедимся?

– Это не нам, – кратко ответил Муромский, садясь за руль. – Я у сестренки одной давненько не показывался. А повидать ее надобно.