От грозы к буре   ::   Елманов Валерий

Это тебе тоже ведомо?

– Ведомо, – вздохнул сокрушенно Константин. – Только при чем тут я? Суд церковный я ничем не обижал.

– Ты еретиков отнял у нас. Значит, постигнет тебя проклятье пращура. Болезнь же твоя – начало проклятия оного. Остановись, княже, пока не поздно!

– Не было, владыка, еретиков в тенетах твоих, – вздохнул устало Константин. – А тон свой повелительный для прихожан оставь. Там он уместнее. И все-то вы, отцы-святоши, норовите приказать, потребовать, казнью тяжкой пугануть или муками адскими. Повсюду догмы свои наставили, как охотник умелый в лесу ловушки на зверя с птицей. Только люди не звери. В них тоже, как и в тебе, искра божья тлеет, и у каждого она своя. Ты же, епископ, норовишь всех под одно причесать. Даже молитва и та непременно чтоб одна у всех была, а ведь ее слова из сердца должны идти. Оно же у каждого свое. Христос, насколько я помню, добру учил, заповедал пояснять людям и до семижды семи грехов прощать, а ты… Вспомни-ка лучше про Давида, которому бог так и не позволил храм построить. А почему? Слишком много крови на нем было. Не захотел господь, чтобы его храм кровавыми руками возводили. Опасался, наверное, что запачкают. Я ведь все до мелочей узнал у служителей, что к темницам этим приставлены были. Только за это лето они из твоих келий трех мертвяков вынесли да в прошлом лете с десяток, а в позапрошлом не упомнили число, но тоже не меньше пяти человек. Ты это судом именуешь?! Я же казнью мучительской называю и учение Христово такими деяниями пачкать не позволю ни тебе, ни кому иному. Понял ли ты меня, владыка?

Видно было, что держался князь из последних сил. Вон как за стол уцепился, чтобы сил не лишиться, аж костяшки пальцев побелели от напряжения.

Будто почуяв неладное, лекарка вбежала и нет чтобы позволения у епископа испросить – мигом к Константину кинулась, раскудахтавшись тревожно. Тут же принялась, не обращая на Симона ни малейшего внимания, князю какие-то снадобья в кубках подносить, но он их в сторону отвел, глаз с епископа не спуская, и снова вопросил сурово:

– Так как, владыка? – И досадливо поморщился, снова отстраняя от себя кубок, предлагаемый лекаркой. – Погоди малость, Доброгнева.

– Жаль мне тебя, княже, – многозначительно произнес Симон.

Иного он говорить не стал, боялся, что сорваться может, лишнее произнесет. Так молча к выходу и направился, даже не благословил на прощание болящего. Об этом он вспомнил уже на обратном пути во Владимир, сидя в своем возке.

«Хотя кого там благословлять? – подумалось ему. – Это для христиан, а Константин даже не язычник. С ними попроще разговор был бы. Намного хуже сей князь, ибо пакостей учинить может столько, что за века потом не расхлебать деяния его богомерзкие. Ну, погоди же! Не окончен наш разговор! Мыслишь, что победил меня, осилил? Брешешь, собака! Церковь святую так просто не одолеть, не свалить! И этот день у меня надолго запомнишь! Какой он у нас, кстати! Ах да, богоявление господа нашего [53] . Ты у меня еще локти кусать будешь, день этот вспоминая!» – пообещал он зло.

Слово свое Симон сдержал. Едва прибыл во Владимир, как уже через несколько дней в Успенском соборе закатил гневную проповедь. Пришлась она на день поминания святых отцов, убиенных на Синайской горе [54] за христианскую веру. Про древние гонения на церковь епископ говорил вкратце, лишь бы оттолкнуться было от чего, основной же упор делал на трудности современные. Голосом, дрожащим от волнения не напускного, а вполне подлинного, пообещал он своим прихожанам, что совсем скоро грядет час страшного суда. Ибо велико терпение всевышнего, но и оно заканчивается, потому как нестоек народ в вере, к тому же не только у низших чад такое наблюдается, но и у высших.