Перстень Борджа (Петр Кукань - 2)   ::   Нефф Владимир

- А хлестать вино так, как делаешь ты, не годится, вино нужно тянуть помаленьку; я вижу, ты пьешь с отчаяния, и мне это неприятно, я этоге не люблю. Так, черт побери, узнаю я, наконец, что за бесценную вещь ты искал?

- Отчего вы спрашиваете, ведь вы давно все уже знаете? Какой предмет на свете столь редкостен и желанен, что в поисках его император чуть не разрушил храм святого Вита на Градчанах? Какая вещь столь коварна и опасна, что мой отец, боясь отдать ее в плохие руки, лишил себя жизни?

- Философский камень? - смущенно и растерянно спросил пан Войти.

- Вот именно. Философский камень,- ответил Петр.

- Но, голубчик, дорогой мой, разве ты сам не твердил в свое время, разумеется, с надлежащим почтением, что отец твой был просто одержимый? спросил пан Войти.

- Вполне возможно, что я так выразился,- ответил Петр.- Однако есть одержимость и одержимость. Можно быть одержимым правдой, а можно быть одержимым ложью; первая одержимость достойна восхищения и преклонений, а вторая ведет прямехонько в ад. Мой отец был одержим правдой. Философский камень - не фантазия, не вымысел, Философский камень существует, и мой отец его создатель. Я собственными глазами видел, как ничтожной крупинки Философского камня оказалось достаточно, чтобы превратить грубый свинец в чистое золото или в нечто, от золота совершенно неотличимое. А если отец "в том пункте" не ошибался, то почему не предположить, что он был прав и в том, что Философский камень сам по себе наделен безграничной потенцией добра и зла, силой божественной и дьявольской, светом и тьмой; если это и впрямь так, я не могу остеречься от следующей догадки: что эту дьявольски божественную материю - коль скоро она уже существует, коль скоро занимает на этом свете свое место как материя между материями - не так просто и подавить, сделать так, чтобы ее как бы не было, она все равно отыщет путь к человеческому сознанию, чтобы совершить свое дело. Дело проклятия и разрушения, если станет собственностью хищного себялюбца, дело благословения и спасения, если очутится в руках правдолюбца, проще говоря: в моих руках.

- Что-то не пойму я тебя, скорее всего ты выпил больше, чем тебе положено, и теперь городишь всякий вздор, с пятого на десятое,- сказал пан Войти.- Можно подумать, будто ты уже держал Философский камень в своих справедливых руках; так где же он?

- У меня его нет, и в этом как раз и есть причина того, отчего я говорю больше, чем приличествует, пью больше, чем мне положено, и притворяюсь веселым и радостным, меж тем как все во мне разрывается от жалости и возмущения; впервые в жизни сожалею о том, что в целом мире нет ничего, что я мог бы назвать своим, потому как мне хотелось бы крушить, ломать и корежить, а у меня нет ничего, что я мог бы крушить, ломать и корежить, особенно тут, в гостях у вас, пан Войти, который ни за что не в ответе.

- Вот, на тебе! - проговорил пан Войти и протянул Петру подкову, которая на счастье и красоты ради висела на фризе камина.

- Ее нужно перекусить или сломать? - спросил Петр.

- Довольно, если переломишь,- сказал пан Войти. Петр сломал подкову, словно она была пряничная, но когда попытался разломить, как бывало, половинки, то не смог, как ни старался, хотя от напряжения у него свело судорогой скулы, так что он не мог раскрыть рта.

- Никуда не гожусь,- бросил он, когда судорога отпустила.- Мне нет и двадцати, а я уже старик, дряхлый и глупый.

- Не суди себя так строго,- проговорил пан Войти.- Лучше ответь мне, отчего ты искал тот камень под порогом башни "Забвение"? Кто тебя надоумил?

- Одна умирающая девушка, карлица и блаженная, чьи фантазии я принимал за волеизъявление глубинных сил, переданное через ее посредничество из загробного мира,- произнес Петр таким естественным тоном, словно объявлял, что дуб прочнее березы.

Пан Войти некоторое время молчал, тупо уставясь в пустоту.