Песня трактирщика   ::   Бигль Питер

Я спокойно доверил бы ему самую лучшую, самую пугливую лошадь или старую, слепую, бесполезную, но преданную собаку. Но ребенка никогда. Меня, насколько мне известно, зовут Россет. На нашем языке это значит "довесок" - нечто не совсем бесполезное, мелочь, полученная в придачу к основному товару - чаще гнилому. Это Карш меня так назвал.

Опять же, Маринеша... "Маринеша" значит "утренний аромат", и меня целый день тянуло к этому аромату, несмотря на то что у нас обоих работы было по горло. Надо признаться, что я непрерывно дразнил и изводил ее, но в конце концов она почти что согласилась встретиться со мной после вечерней дойки под пчелиным деревом. Никаких пчел там сейчас нет - они давно отроились и улетели, - но Маринеша по-прежнему зовет то дерево "пчелиным". Это ужасно трогательно - так же, как волосы Маринеши, зачесанные со лба назад.

Ну так вот. Я только погладил эти волосы - честное слово! Я не успел даже произнести первую неуклюжую ложь (по правде говоря, я просто не думал, что она придет: прежде она тоже не раз обещала прийти и не приходила), как вдруг Маринеша снова убежала, порхая меж деревьев, точно мотылек, и лишь ее слезы остались у меня на ладонях. Сперва я рассердился, потом испугался: пробраться в трактир прежде, чем Карш заметит, что меня нету, нечего было и надеяться. Конечно, большая часть его тумаков попадает мимо, но зато те, которые попадают, - ох увесисты! Вот так и вышло, что я стоял на дороге и мучительно пытался сочинить какую-нибудь байку, которой Карш, может быть, поверит, если будет в подходящем настроении, - и вдруг услышал топот трех лошадей.

Они выехали из-за поворота у ручейка, из которого никто никогда не пьет. Три женщины, едущие бок о бок. Одна черная, другая смуглая, как Маринеша, - хотя далеко не такая хорошенькая, - а третья такая бледная, что назвать ее "белой" значит ничего не сказать. Лилии, трупы, привидения - если их можно назвать белыми, значит, для кожи той женщины придется подобрать другое слово. Я стоял на дороге, разинув рот, смотрел на нее, и мне казалось, что она светится изнутри, что в ней бьется какая-то иная жизнь, яростная и яркая, и этой жизни нет никакого дела до плоти, в которую она заключена. Ее лошадь боялась своей всадницы.

Черная женщина ехала чуть впереди. Поравнявшись со мной, она натянула повод и остановилась, пристально глядя на меня большими, удлиненными глазами. Можете представить себе золотой дым? Вот такие глаза были у той женщины. Ну, а я - я стоял, как дурак, не в силах даже подобрать упавшую челюсть. Теперь-то я знаю, что в других краях - другие обычаи, но там, где я родился и вырос, женщины никогда не ездят одни, сколько бы их ни было. К тому же Лал - потом я узнал ее полное имя, но так и не научился выговаривать его как следует, - Лал была первой черной женщиной, которую я увидел. Черных мужчин я видел не раз - странствующих торговцев и иногда бродячих поэтов, слагающих стихи на рынке за кусок хлеба, - но женщин ни разу. До тех пор я, как и многие, думал, что черных женщин вообще не бывает.

- Да озарит солнце твой путь! - наконец выдавил я. Голос у меня переломался еще несколько лет назад, но в тот момент я говорил писклявым мальчишеским фальцетом.

- И твой также, - ответила женщина. До сих пор стыдно, но надо честно признаться, что у меня снова отвалилась челюсть: я не ожидал, что она заговорит на моем языке. Если бы она залаяла, захлопала в ладоши или закричала коршуном, я и то удивился бы меньше. А она продолжала: Мальчик, не найдется ли в здешних краях чего-нибудь вроде трактира или гостиницы?

Ее голос был низким и хрипловатым, но при этом вздымался и опадал, точно волны, набегающие на берег.

- Трактира? - пробормотал я. - А... э-э... А, в смысле, трактира?

Лал потом говорила, она поначалу решила, что их капризная удача подсунула им дурачка с кочерыжкой вместо головы.