Письма о конце света   ::   Полынская Галина

ах, да! Бархатная карнавальная маска, испанская, века 17, если не ошибаюсь, она должна у тебя сохранится, ты ведь так любила ее. Перейди через маску, чтобы не осталось пути назад, надень на лицо, не держи в руках. Я же непременно разыщу предмет той эпохи, той страны и догоню тебя, Оюна, жди меня в Риме, в "Королевском петухе", помнишь эту маленькую милую гостиницу? Я же попытаюсь обернуться скорее. Заклинаю тебя - не медли. Твой Л."

Сидя в такси, я смотрела, как торопится, вьется асфальт ленинградского шоссе. Четыре года назад у нас с мамой был маленький участок с дачным домиком, ставший для нас новым местом жительства. Когда я вышла за Пашу, мы его продали. Неизвестно, жива ли до сих пор моя яблоня, спилили ее, или радует она яблочками новых хозяев? Что я им скажу, как объясню свою дикую просьбу, я пока еще не знала, просто сидела в вонючем, засыпанным сигаретным пеплом салоне, пахнущая и выглядящая очень дорого. Мне казалось, что, зачуяв неподражаемый аромат денег, исходящий от эксцентричной девушки с разжиженными мозгами, хозяева участка пойдут мне на встречу. И я не ошиблась.

За триста долларов, хозяин в неликвидных трениках с подтяжками на голое тело, срубил мою яблоню, очистил от сучьев и веток, распилил ствол на три чурбака и погрузил в багажник такси. За всю обратную дорогу, таксист не проронил ни слова.

Найти мастера по дереву, способного сделать стул со спинкой из такого вот материала, такому вот сумасшедшему заказчику, и вовсе не составило труда.

Теперь я обязана была разыскать Оюну, отдать ей письма, и умолять, угрожать, требовать взять меня с собою

Спустившись вниз, подошла к консьержке, с остановившимся сердцем задала свой вопрос. Да, Оюна жила в нашем доме, хотя, что значит - жила? просто царствовала во временном своем пристанище. Квартира 269, моя же 169, ее ящик над моим, вот значит, как ошибся зеленоглазый почтальон. Стоя у ее двери, слушала, как крупная замочная скважина дышит сухим летним ветром. Мне никто не открыл.

За два дня, два вечера, утра и ночи, изучила каждую черточку, каждую точку на синей дверной обивке, на косяке, на полу. Никто не открывал, ни малейшего движения - ничего. Должно быть, я окончательно лишилась рассудка, потому что пошла в магазин канцтоваров, купила коробку пластилина, сделала слепок с замочной личинки, и заказала ключ. Внешнее богатство и отчаянное вранье позволили забрать еще теплый, большой, неуклюжий ключ через полчаса.

То, что осталось от милой Оюны, сидело в кресле, в центре огромной, почти пустой комнаты. Неровное дыхание ветра, доносившееся сквозь распахнутую форточку, оставило лишь невесомые, почти прозрачные плечи, полустертое туловище в чем-то светлом, голубом, спокойные руки, лежащие на подлокотниках, да ноги, без стоп и лодыжек. Тонкая золотая цепочка лежала на паркете, ее замкнутое колечко все еще зачем-то оберегало крошечный островок светло-серой пыли. Чуть поодаль - маленькая треснувшая кофейная чашечка. Тихонько, боясь потревожить Оюну, я присела на пол, сквозь ее руку золотилось пушистое московское солнце. Застегнув цепочку на левой лодыжке, я встала, рассматривая нехитрую обстановку - кресло, платяной шкаф, старенький письменный стол, да кровать в углу, накрытая легким бежевым покрывалом. На столе веером брошены конверты, стопка бумаги, чернильница с пером, да рамка с черно-белым снимком. Да, Оюна, ты действительно прекрасна - роскошные черные кудри, небрежно подобранные широкими гребнями, точеное лицо с бархатными глазами... рядом с нею, бережно приобняв за плечи улыбался мужчина, лет тридцати пяти - лучики в уголках глаз, взъерошенные ветром светлые волосы, счастливая улыбка... У чернильницы - листок письма: пара спокойных, аккуратных строчек:

"Дорогой Левит.

Наконец, выбрала время написать тебе.