После гильотины   ::   Ли Танит

Целую призрачную вечность лежал он, бесформенный и бесплотный, пытался вздохнуть, сглотнуть. Когда все это прошло, он попытался определить, где находится. Где-то да находится — это казалось самоочевидным. Он был слеп, глух и нем, однако убедил себя, что дышит. Дышит? Значит, случилось чудо, он спасен. Наверное, толпа ринулась ему на выручку, вынесла из-под кровавого ножа в самый последний миг.

Но вокруг, конечно, не было никого и ничего. Он поводил руками и обнаружил только пустоту. Да и рук, собственно, не было. Значит, это случилось. Он лишился тела. Осталось только его “я”. Даже в этом он не был уверен на протяжении ужасной секунды. Решительно держался за свое “я”, за все, что удавалось вспомнить. Снова он боролся, и в этой борьбе ему удалось открыть глаза. Вернее будет сказать так: он прозрел.

И увиденное нисколько не ободрило. Открылась сцена абсолютной пустоты. Ни земли, ни неба — пустыня, целиком сотканная из отсутствия вещества. И все же она казалась материальной. К примеру, если долго всматриваться, появляется иллюзорный дымный силуэт. Правда, смотреть с самого начала было не на что. Открылись иные чувства: подавленность, страх, беспомощность. Даже в самые трудные дни при жизни эти чувства не вырастали до такой степени. А хуже всего было одиночество.

Значит, ему как-то удалось пережить смерть. Удалось ли? Очень уж слабо все это походило на жизнь. Но тут пришло на ум слово “чистилище”. А есть ли он, ум?

Люсьен поймал себя на том, что непрестанно озирается, но всюду видит одно и то же. Он искал спасительную лазейку. Бежать! Вернуться! Нет ничего дороже жизни. Возвратить ее любой ценой! Как хочется назад! Должен же быть выход…

И когда страстное желание стало почти нестерпимым, пустыня начала заполняться толпами, красками и шумом, порожденными смятением его души. Он продвигался верхом в кавалькаде, а еще — смотрел на нее с обочины дороги. Он слышал пушечные раскаты над Парижем в день падения Бастилии. Он слышал… Но все это были лишь сны наяву. Каждая греза рассеивалась, стоило лишь напрячься. Нет, так ему не найти спасительную дверку.

Он то рылся в пустоте, то шарил, то носился по ней. Когда же прекратил эти занятия, мысли совершенно успокоились и потекли прочь. Он боялся их потерять. Боялся потерять себя. И этот страх был страшнее всех других, страшнее даже страха смерти.

А еще была злость. Ничего подобного Люсьен не ожидал увидеть “за чертой”. Все говорило о том, что к Богу взывать не имеет смысла. Но он тем не менее попытался — разумеется, без успеха. Бог либо не существовал, либо не снисходил до него. Несколько раз возникало странное ощущение, что не Бог, а сам Люсьен обладает ключом ко всем этим загадкам. Неужели такое возможно?

Он нахохлился посреди небытия, закутался в воспоминания, призвал на помощь образ прелестной Люсетты и всплакнул, или ему казалось, что всплакнул, по своему ребенку. Одиночество давило гробовой крышкой. И хотя казалось, что он способен различать в бесцветной пустоте человеческие силуэты, лица жены и друзей, было ясно: все это лишь игра воображения. Глупая и никчемная.

Неужели все, что он сейчас испытывает, дано в наказание? Его душа попала не в смехотворный католический ад, а в настоящий чертог ужаса, где ему суждено блуждать веки вечные под гнетом отчаяния и одиночества, пока они не сточат без остатка его “я”, как время стачивает горы. О, Люсетта…

Душа Люсетты, так алкавшая свободы, покинула тело едва ли не прежде, чем упало лезвие. Она слышала и ощущала удар, но — как бы с некоторого отдаления. А затем все кругом — кровавая гильотина, Париж, весь мир — метнулись вниз. Она поднялась в почти безоблачное, ярко-синее небо. Легкая, как мотылек, красивая, смеющаяся, впорхнула она в райские кущи.