Последний единорог   ::   Бигль Питер

Низкое небо было почти угольно-черным, кроме желто-серебряного пятна там, где за толстыми облаками шествовала луна. И она тихо запела песню, которую давным-давно слышала от молодой девушки в своем лесу:

Рыбы пойдут по земле, милый мой, Прежде чем жить ты станешь со мной. Вырастет лес у меня на окне, Прежде чем ты возвратишься ко мне.

Хотя Она и не понимала слов, песня заставила ее затосковать о доме. И вдруг ей показалось, что, вступив на дорогу, она услышала, как осень зашумела в ее березках. Наконец Она легла в холодную траву и заснула. Единороги -- самые осторожные существа на свете, но если они спят, то спят крепко. И все равно, если бы ей не пригрезился родной лес, Она вскочила бы, едва заслышав в ночи приближающийся шум и позвякивание, даже если бы колеса были обмотаны тряпками, а у маленьких колокольчиков были подвязаны язычки. Но Она была далеко, так далеко, что никакие колокольцы не были слышны в этой дали, и Она не проснулась.

Худые черные лошади тянули девять задрапированных в черное фургонов, они щерились зубами своих полосатых боков, когда ветер отбрасывал черные занавески. Передним фургоном правила приземистая старуха. На занавешенных боках его крупными буквами было написано: "Полночный карнавал Мамаши Фортуны", а ниже более мелко: "Порождение ночи -- пред ваши очи".

Едва первый фургон поравнялся с местом, где спала Она, старуха внезапно остановила своего черного коня. Когда она уродливо спрыгнула на землю, встали и остальные фургоны. Бесшумно подобравшись к единорогу, старуха долго смотрела на белого зверя и, наконец, сказала:

-- Вот тебе и раз, клянусь огрызком, оставшимся от моего старого сердца, это последняя из них. -- Слова ее оставляли в воздухе запах меда и пороха. -- Если бы она только знала это, -- улыбнулась старуха, показывая лошадиные зубы, -- ну, я-то не проболтаюсь.

Она посмотрела назад на черные фургоны и дважды щелкнула пальцами. Возницы второго и третьего фургонов спрыгнули на землю и подошли к ней. Один из них был невысок, смугл и столь же безжалостен, как и она, другой, худой и длинный, казался нескладным до нелепости. На нем был старый черный плащ, глаза его были зелены.

-- Ну, и кто это? -- спросила старуха у коротышки. -- Как по-твоему, Ракх?

-- Мертвая лошадь, -- ответил тот. -- Э, нет, не мертвая. Ее можно скормить мантикору или дракону. -- Его хихиканье напоминало чирканье спички. -- Ты глуп, -- сказала ему Мамаша Фортуна. -- Ну, а ты, колдун, провидец, тамматург? -обратилась она к другому. -- Что же видят очи чудотворца, ясновидца и волшебника? -- И вместе с Ракхом они залились смехом, как заливается лаем гонящая оленя свора. Однако когда она увидела, что высокий, не отрываясь, глядит на единорога, смех затих. -- Ну, отвечай, фокусник, -- ворчливо потребовала она; но высокий даже не повернул головы. Тогда, вытянув клешней свою костлявую руку, старуха повернула его голову к себе. Глаза его опустились под ее желтым взглядом.

-- Лошадь, -- пробормотал он, -- белую кобылу. Мамаша Фортуна долго смотрела на него. -- И ты тоже глуп, волшебник, -- наконец выдавила она со смехом, -- но ты больший дурак, чем Ракх, и более опасный. Он врет только от жадности, ты же -- от страха. Или от доброты. -- Волшебник ничего не ответил, и Мамаша Фортуна рассмеялась. -- Хорошо, -- сказала она, -- это белая кобыла. И я хочу иметь ее в своем "карнавале". Девятая клетка пустует.

-- Мне нужна веревка, -- отозвался Ракх. Он уже хотел было повернуться, но старуха остановила его.

-- Только одна веревка могла бы удержать ее, -- сказала она. -- Та веревка, которой древние боги связали волка Фенрира. Она была сплетена из дыхания рыб, слюны птиц, женских бород, мяуканья кошки, медвежьих жил и еще из чего-то. Ах да, из корней гор.