Последний порог   ::   Максимов Герман

Велт согласно кивал головой и удивлялся мудрости и гуманности Держателя.

Мудрость Верховного понимали не все. Многие были против. Осуждали.

Говорили: обман.

Говорили: кощунство.

Говорили: преступление.

Может быть, в этих словах и содержалась правда, но это была мелкая правда не умеющих глядеть в будущее, правда трусов. Она не заявляла о себе громко и во всеуслышание, она вползала в уши робким шепотом, она обряжалась в прозрачные одежды намеков, она отступала и пряталась, стоило ему сделать попытку рассмотреть ее поближе. Она была слишком непрочна, эта правда, и Верховный убил ее двумя словами - социальная демагогия.

Говорили. Шептали из-за углов. А он, Велт, строил. Он выбрал хорошее место - маленькую долинку у Обсидиановых скал. Он врезал Дом в черные камни, выведя на поверхность двадцать один вход-тоннель. Он построил автоматическую кольцевую дорогу, которая исключала возможность встречи друг с другом идущих на смерть у последних дверей. Он предусмотрел все: окружил дом защитным полем, добился безотказности всех механизмов, вместе с психологами разработал программу для исповедника. Он строил на века, где-то в глубине души надеясь, что собственными руками создает памятник своему гению.

- Построив дом, ты облегчил жизнь лингам?

Велт вздрогнул. Он совсем забыл про машину, забыл, где он и по какому делу пришел. В чаше осталось совсем мало сока, на два глотка. Он взболтнул содержимое, и со дна поднялась серая муть осадка.

- Нет, - сказал Велт, - получилось все наоборот.

Да, получилось все наоборот. Борясь за ложную гуманность, он бросил вызов гуманности истинной. Появление Дома узаконило самоубийство и даже поощрило его. Соблазн легкого конца дразнил лингов, задавленных тяготами жизни. И они приходили к стальным дверям и говорили "да". И двери в небытие открывались. Сюда шли не только те, кого толкали страдания, но и те, кого вела мелкая обида, минутное заблуждение.

А потом смерть стала модой...

Дом стал роком, символом поражения. Его существование парализовало волю и лишало смысла борьбу. Он провел черту между желанием и возможностью. Не было свободы жить, была свобода умирать. Ложь - вместо надежды, исповедь - вместо пищи, равнодушие - вместо ненависти. То, что, казалось, прольет бальзам на раны страждущих, превратилось в соль, разъедающую язвы.

И робкая правда, втоптанная в пыль, подняла голову и наполнила ночи Велта звонким шепотом. Это был шепот-крик, шепот-плач. Так кричит ночная птица шун над кровлей дома, в который пришла беда.

Она кричала: обман!

Она кричала: кощунство!

Она кричала: преступление!

Она кричала, что он, покорный злой воле, принес Планете горе, что он живет на ощупь, боясь открыть глаза.

Это страшно - день за днем разуверяться в себе. Это все равно что идти к пропасти с завязанными глазами. Письма жгли руки, тысячи писем с проклятиями. И горы черных картонных квадратиков, которые пневмопочта приносила ему ежедневно. На них стояли совсем незнакомые имена. Они кричали, эти безмолвные картонные квадратики, аккуратно проштампованные двумя известными каждому буквами - "ДС".

Они были как плевки, от которых невозможно спрятаться.

Он спрятался. Он бежал на Второй материк, забился в самую глушь, залез по горло в работу. Он отгородился от черных квадратиков и писем расстоянием и десятком секретарей. Он только не смог отгородиться от себя, от своей птицы шун.

Полтора периода вдалеке от общества. О нем должны были забыть, время стирает из памяти многое. Но первый же, кто заговорил с ним, едва он спустился по трапу с суперлана, напомнил ему о доме. Это была старая женщина с лицом, состоящим из одних морщин. Она тронула его за рукав и спросила:

- Скажите, высокочтимый, это не страшно?

- Что? - не понял он.

- Ну, там, в вашем Доме...