Повесть об океане и королевском кухаре   ::   Лукодьянов Исай

– Непременно пришлю, – сказал он хмуро и дернул себя за бородку.

Тут прибежала запыхавшаяся Росалия.

– Извините, отец! – выпалила она скороговоркой. – Я случайно выглянула в окно… Там подъехала карета, и вышла донселла Белладолинда! Я и пустилась бежать… предупредить братца…

– Пусть войдет! – выкрикнул Хайме, садясь в постели. – Пусть войдет!

Дун Абрахам увидел, как вспыхнул румянец на лице сына, как заблестели его глаза.

Странно устроен человек!

Исполнились самые заветные мечтания дуна Абрахама. Хайме, сын и наследник, женится на одной из знатнейших невест Кастеллонии, будет приближен к королевской особе, займет положение при дворе. Он не уйдет в океан, в пугающую неизвестность. Долгие безоблачные годы ожидают его…

Почему же так беспокойно на душе у дуна Абрахама? Что томит его? Или он не доволен, что сбылись его желания?…

Странно, странно устроен человек. Вот ведь: полагал дун Абрахам, что прочно, навсегда забыл свое прошлое, но стоило только ему, прошлому, напомнить о себе…

Чем занимался он столько лет, на что истратил жизнь? Угождал королевскому брюху, изобретал соусы и приправы… А жизнь – она ведь дается один только раз, бренная земная жизнь. Господи! – мысленно воззвал он. – Как поступил я с твоим даром – со своей жизнью?…

Часами сидел он, задумавшись, над портуланами, разглядывал океанскую синь и красные линии курсов, устремленные в неведомое. И перед мысленным взглядом вставали картины былого, которые – вот поди ж ты! – нисколько не изгладились за многие годы из памяти. Он видел бесконечную водную равнину и пылание заката, когда по океанской зыби пробегает огненная дорожка. Белым облаком нависает над корабельным носом тринкетто – нижний парус передней мачты, а над ним рвется вперед парункетто – верхний парус, округлый и белый, словно грудь молодой женщины.

А он, дун Абрахам, опершись на перила балкона, смотрит, как нос каравеллы режет воду, как зеленая вода, превращаясь в белую шипящую пену, вскидывается вверх, и брызги приятно холодят лицо, и ноздри вдыхают неповторимую свежесть океана… И никаких интриг и нашептываний… Только скрип снастей да вольный посвист ветра…

Ах ты ж, господи!..

Душа дуна Абрахама колебалась влево-вправо, как коромысло весов, на которых взвешивают на том свете плохие и хорошие дела. Влево-вправо, влево-вправо…

Однажды вечером не выдержал: в ранних зимних сумерках поехал в гавань. Встречный ветер пахнул близкой весной. Скороход с фонарем бежал впереди, и слабый прыгающий свет выхватывал из сгущающейся тьмы неровности дороги, каменные стены, лужи и кучи мусора на пустыре. Там, на пустыре, пылали костры, вокруг них тесно сбились бездомные, бродяги, которых видимо-невидимо развелось в процветающем кастеллонском королевстве. Тянуло скверным запахом нищенской похлебки. Запах голода преследовал его до самого порта.

Толкнув дверь (протяжно простонали ржавые петли), дун Абрахам вошел в портовую таверну. Гомон и гогот оглушили его, и он чуть не задохся от душного чада.

– Эй, ваша честь! – подскочил к нему пьяненький рыжий матрос, расплескивая вино из кружки. – Выпейте с нами! За морского епископа!

От хохота, вырвавшегося из матросских глоток, у дуна Абрахама заколебалось перо на шляпе. Он покачал головой, медленно пошел меж дощатых столов, скользя взглядом по лицам, не пропуская ни одного. Он слышал грубые хриплые голоса, обрывки пьяных разговоров вперемежку с руганью.

– Ну и что? – орал кто-то, потрясая кружкой.