Мегрэ и мертвец   ::   Сименон Жорж

Действительно, громко назвав таксисту свой адрес на бульваре Ришар-Ленуар, его коллега уже через минуту постучал по стеклу.

— Поезжайте вдоль Сены в направлении Корбейля. Занималась заря, ранние рыболовы расположились вдоль реки, над которой стелился пар, у шлюзов начинали скапливаться первые баржи, над домами в перламутровое небо потянулся дымок.

— Чуть вверх по Сене будем искать гостиницу, — велел комиссар шоферу, когда они проскочили через Корбейль. И они ее нашли. Затененная деревьями терраса выходила на реку; здание окружали аллеи, где по воскресеньям несомненно кишит народ. Хозяин с длинными рыжими усами вычерпывал воду из лодки; на мостках сохли сети. После ночного напряжения было приятно пройтись по влажной от росы траве, вдохнуть запах земли и пылающих в печи дров, посмотреть, как шастает взад и вперед не успевшая причесаться служанка.

— Кофе у вас найдется?

— Будет через несколько минут. Но по правде сказать, мы еще не открылись.

— Ваша постоялица встает рано?

— Я давно уже слышу, как она ходит у себя в номере. Прислушайтесь.

В самом деле, над толстыми, необшитыми потолочными балками раздавались шаги.

— Я для нее кофе и варю.

— Поставьте второй прибор.

— Вы ее знакомый?

— Разумеется. С какой бы иначе стати мне приезжать? Мегрэ ведь и вправду был с ней знаком… Все получилось очень удачно. Когда он представился, Нина малость струхнула, но комиссар любезно осведомился:

— Вы разрешите мне перекусить с вами? Около окна на скатерти в красную клетку стояли два прибора из грубого фаянса. В чашках дымился кофе. У масла был привкус ореха.

Нина в самом деле косила, отчаянно косила. Она это знала и, стоило взглянуть на нее попристальней, смущенно и стыдливо пустилась в объяснения:

— Когда мне было семнадцать, мать настояла, чтобы я оперировалась: левый глаз у меня косил внутрь. После операции он стал косить наружу. Хирург предложил безвозмездно повторить операцию, но я отказалась.

Странно! Через несколько минут собеседник переставал замечать ее косоглазие. И даже убеждался, что ее можно счесть почти хорошенькой.

— Бедный Альбер! Если бы вы его знали! Он был такой добрый, веселый, всегда старался сделать людям приятное.

— Он был ваш кузен?

— Троюродный, седьмая вода на киселе. Выговор Нины тоже был не лишен известного обаяния. Но больше всего в ней чувствовалась безграничная потребность в нежности. Не в нежности других к ней самой, а в возможности изливать свою нежность на других.

— К тридцати годам я осиротела. Я уже была старая дева. Родители мои располагали кое-каким состоянием, и я никогда не работала. Мне стало тоскливо в нашем большом доме, и я перебралась в Париж. Мы с Альбером были едва знакомы. Я навестила его.

Да, да, Мегрэ понимал. Альбер тоже был одинок. Она сумела окружить его вниманием, к которому он не привык.

— Если бы вы знали, как я его любила! Вы же понимаете, я не требовала, чтобы он любил меня. Я знаю, это невозможно. Но он убедил меня, что это не так, и я делала вид, что верю ему, только бы он был доволен. Мы были счастливы, господин комиссар. Убеждена: он был счастлив. Не было у него причин чувствовать себя несчастным, верно? Мы только что отпраздновали годовщину свадьбы. Не знаю, что произошло на скачках. Он оставил меня на трибуне, а сам пошел в кассу. Потом вернулся чем-то озабоченный и все время озирался, словно искал кого-то. Повез меня домой на такси и все время смотрел назад. У дома скомандовал водителю: «Дальше!» Почему — не понимаю. Мы приехали на площадь Бастилии. Он вылез, а мне велел: «Возвращайся одна. Приду через час-другой». Его уже, видимо, преследовали. Вечером он не вернулся. Позвонил, что приедет завтра утром. На следующий день дважды звонил мне.

— В среду?

— Да. Во второй раз сказал, чтобы не ждала его, а шла в кино.