Мегрэ колеблется   ::   Сименон Жорж

Он ошибся, пошел не в том направлении, очутился в другом коридоре и через стеклянную дверь кухни увидел Фердинанда и толстуху Вокен. Перед дворецким стояла наполовину опорожненная бутылка красного вина, из которой он, видимо, только что налил себе стакан. Положив локти на стол, Фердинанд уставился в газету.

Мегрэ вошел.

Слуги от неожиданности вздрогнули, а Фердинанд даже подскочил от удивления.

— Не нальете ли и мне стаканчик?

— Я захватил из кабинета еще одну бутылку Сент-Эмилиона.

А не все равно в таком-то состоянии, что Сент-Эмилион, что простое красное. Но Мегрэ не осмелился этого сказать.

Пил он медленно, рассеянно глядя вдаль, и не стал протестовать, когда дворецкий снова наполнил его стакан.

— Где мои люди?

— В прихожей. Я предложил им пройти в приемную, но они не захотели.

По привычке они охраняли выход.

— Люка, отправляйся в коридор на свое прежнее место. Стой у будуара и жди меня.

Потом вернулся к Фердинанду:

— Шофер сейчас здесь?

— Он вам нужен? Сейчас позову.

— Мне нужно, чтобы он через несколько минут подогнал машину к воротам… У входа стоят журналисты?

— Да, мосье…

— И фотографы?

— Тоже…

Комиссар постучал в кабинет Парандона. Адвокат сидел у стола, заваленного бумагами, и делал какие-то пометки красным карандашом. Он заметил Мегрэ и неподвижно уставился на него, не решаясь задать вопрос. Его голубые глаза за толстыми стеклами очков одновременно выражали и нежность и грусть.

Нужно ли было говорить? Адвокат и так все понял. В ожидании комиссара он уцепился за свои бумаги как утопающий за соломинку.

— Думаю, мосье Парандон, что вам представляется случай детальнее проштудировать статью шестьдесят четвертую.

— Она созналась?

— Еще нет…

— Думаете, что сознается?

— Сегодня ли ночью, через десять дней или через месяц, но это обязательно произойдет. Настанет минута, когда она расколется… Поверьте, мне не хотелось бы при этом присутствовать…

Маленький человек вынул из кармана носовой платок и стал так старательно протирать стекла очков, будто это было делом первостепенной важности. Вдруг зрачки его сузились, как бы растворились в белизне роговицы, и только рот выражал какое-то детское, беспомощное волнение.

— Вы ее увезете?

Его голос был едва слышен.

— Чтобы избежать назойливости репортеров и сделать ее отъезд менее заметным, она отправится на своей машине… Я договорюсь с шофером, и мы одновременно прибудем в сыскную полицию.

Парандон бросил на него благодарный взгляд.

— Вы не хотите с ней повидаться? — спросил Мегрэ, далеко не уверенный в ответе.

— Но что я ей скажу?

— Я вас понимаю. Вы правы. Дети дома?

— Гюс в лицее… Не знаю, дома ли Бэмби или у нее сегодня лекции…

Мегрэ вдруг подумал о той, которая должна будет скоро уехать, и о тех, кто останется. Им тоже не сладко придется.

— Обо мне она ничего не говорила?

Адвокат задал вопрос робко, почти с опаской.

— Она мне много о вас рассказывала.

Теперь комиссар понимал, что не в книгах мадам Парандон нашла слова, которые, казалось, обвиняли ее мужа. Она переносила на него все, что было присуще ей самой, свои душевные муки.

Он посмотрел на часы и пояснил:

— Я дал ей время, чтобы одеться, собрать чемодан… С ней в комнате ее горничная.

…если обвиняемый был в состоянии безумия или если он был принужден к тому силой, которой он не мог противостоять…

Люди, которых ему по долгу службы приходилось арестовывать, иногда бывали оправданы судом, иногда осуждены. Некоторые из них, особенно часто это бывало в самом начале его деятельности, были приговорены к смертной казни, а двое из них даже просили, чтобы он не покидал их в последние минуты.

В юности он начал заниматься медициной и жалел, что пришлось ее бросить из-за семейных обстоятельств.