Путешествие одиннадцатое   ::   Лем Станислав

- Истинно обасурманился! - возмутились мои спутники - Восседать нам не ведено! Ходьба приказом положена! Не тревожься, ужо оные угодят слизняку фортелем, когда, заявившись да похлебки истребовав, он естество свое вражье объявит.

Ни черта не понимая, я послушно поплелся дальше Злость разбирала меня все сильнее, но тут мы направились к огромному строению из красного кирпича, на котором виднелась надпись коваными железными буквами:

КАЗАРМЫ АЛЕБАРДИСТОВ ЕГО ПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ИНДУКТИВНОСТИ КАЛЬКУЛЯТРИЦИЯ ПЕРВОГО

Я смылся у самого входа. Бросил алебарду около часового, когда он с хрустом и лязгом отвернулся, и нырнул в соседнюю улицу.

Группа роботов неподалеку играла в крестики-нолики, я остановился рядом, проверяясь, что отчаянно "болею". Я ведь совершенно еще не знал, чем занимаются благородцы. Конечно, можно было снова втереться в ряды алебардистов, но многого это не обещало, а риск попасться был изрядный. Что делать?

Так вот мучительно размышляя, я шел куда ноги несли, как вдруг увидел приземистого робота, который сидел на скамейке, укрыв голову газетой, видимо, грел на солнышке старые гайки. Газета открывалась на стихотворении, начинавшемся словами:

"Я извращенец вырожденец..." Что там было дальше - не знаю. Исподволь завязался разговор. Я представился как приезжий из соседнего города, Садомазии. Старый робот был необыкновенно сердечен. Сразу же пригласил меня к себе, в свой дом.

- И чего тебе, твое благородие, по всенедостойным постоялым дворам толкаться да с корчмарями знаться! Изволь ко мне. Радости вступят со твоею персоною в скромный мой домишко.

Что было делать - я согласился, это меня даже устраивало. Мой новый хозяин проживал в собственном доме, на третьей улице. Он сразу же провел меня в гостиную.

- Понеже с дороги, пыли паки и паки наглотаться должен был, - сказал он.

Появились масленка, солидол и тряпки.

- Естество очистив, соизволь в залу взойти, - сказал он, - сыграем исполу...

И прикрыл дверь. Масленку и солидол я трогать не стал, проверил только в зеркале, как выглядит моя маскировка, подчернил зубы и собирался уже спуститься вниз, как вдруг из глубины дома донесся протяжный грохот. По лестнице я спускался в сопровождении такого шума, словно кто-то в щепы разносил железную колоду. В зале стоял визг. Мой хозяин, раздевшись до железно гокорпуса, размахивая каким-то странным тесаком, разрубал лежавшую на столе большую куклу.

- Добро пожаловать, милостивец, - сказал он, увидев меня и переставая рубить - Утехи ради соизволь, господине достойный, позабавляться с оным туловом. - И он указал на вторую, лежавшую на полу, немного меньшую куклу. Когда я приблизился к ней, она приподнялась, открыла глаза и слабым голосом начала повторять:

- Милостивец, я дитятко невинное, оставь меня, милостивец, я дитятко невинное, оставь меня...

Хозяин вручил мне топор, похожий на секиру, но на короткой рукоятке:

- Гей, гостюшка дорогой, прочь тоску, прочь печаль - руби от уха, да смело!

- Не гневись токмо... я детей не люблю... - слабо произнес я.

Он застыл.

- Не любишь? - сказал он. - А жаль. Огорчил ты меня, ваша милость. Как же быть? Одних токмо младенцев держу - то слабость моя, понимаешь? А не хочешь ли телка малого?

И он вывел из шкафа пластмассового теленка, тревожно замычавшего под нажимом руки. Что было делать? Боясь разоблачения, я разрубил несчастную куклу, изрядно при этом намахавшись. Хозяин тем временем четвертовал обе свои куклы, отложил топор, который он называл ламигнатницей, и спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно уже не испытывал подобного удовольствия.

Так началась моя невеселая жизнь на Ворекалии. Угром, позавтракав кипящим маслом, хозяин отправлялся на работу, а хозяйка что-то упоенно распиливала в спальне - кажется, телят, хотя поручиться не могу.