Рассеченная плоть   ::   Корабельников Олег

- Еле нашел.

- И, говоришь, только одна вена была? Широкая? И когда ты ее рассек, то хлынула кровь? Сильно, не как обычно?

- Да. Но ведь это не артерия, я же ясно видел.

- Послушай, - сказал Панков, еле скрывая раздражение. - Послушай, ты перевязал глубокую бедренную вену, тогда как по всем законам следует перевязывать только подкожную, впадающую в нее. Перевязка подкожной безопасна, но глубокой, в которую впадают все остальные вены ноги, настолько глупа, что у меня не хватает слов.

Ганин забеспокоился, оглядываясь на своих сестер, и даже покраснел.

- Ты где сделал разрез? Ты посмотри сам, где ты сделал разрез? - все больше распалялся Панков. - Кто же делает его так высоко? Подкожная вена ниже. Прежде чем за такие дела браться, нужно хоть анатомию знать.

- Я же делал, - оправдывался Ганин, уже смущенный и напуганный. - Много раз делал. И взрослым, и детям.

- А анатомии не знаешь. Если не мог найти вену, то почему не позвал меня или детского хирурга? Думаешь, если проработал год, то все уже умеешь?

- Не думаю, - огрызнулся Ганин, - но это я знаю. Я изучал. Это просто аномалия, Бывает же аномалия развития.

Панков хотел сказать что-нибудь покрепче, но сдержался. Желудок снова напомнил о себе. Под ложечкой уже не просто жгло, а давило и распирало, словно кто-то залез внутрь и раздувался. Кружилась голова, то ли от новокаина, то ли от усталости и боли.

- Делай что знаешь, раз такой умный, - сказал он сквозь зубы и, повернувшись, вышел из палаты.

Сел неподалеку, по привычке закурил, но тошнота заставила отвести руку с сигаретой и облокотиться о стенку.

"Плохи дела, - подумал он. - Как бы самому под нож не угодить. Еще попадешь к такому вот врачу, а он потом оправдается аномалией развития. Дескать, у Панкова глотка не так устроена от рождения, и умер он не от моей руки, а сам виноват... А женщина умрет. Кровь входит в ногу по артериям, а обратно не выходит, главный путь отрезан. Вот и будет нога разбухать, пока в нее вся кровь не войдет. А там уж конец."

Ганин маячил рядом, Кажется, он ощутил свою вину и, возможно даже, раскаивался.

"Да нет, салага, - подумал Панков, - это не ты виноват, а я, хирург, взявшийся за операцию. Без нее она бы еще пожила, а я пошел ва-банк. И никто не знает точно, ни хирурги, ни тем более больные, чем кончится операция. Работаем вслепую, как печень и почки, сами не зная, что будет завтра. Так и выходит, что мы с Ганиным на одной ступени. Я подписал приговор, а он исполнил."

- Отключи аппарат, - произнес он противную ему самому фразу.

- Цианоз будет, - буркнул Ганин. - Она и останется синей, сразу ясно, что от удушья.

"Уже пять дней, как умерла кора мозга, - подумал Панков. - Это уже труп и нет преступления, если она умрет от моей руки окончательной и бесповоротной смертью. И никто не обвинит нас, но это так мерзко, своей собственной рукой, сознательно и трусливо, остановить чье-то сердце. Пусть полутрупа, пусть кошки, собаки, но оборвать чью-то жизнь, не принадлежащую тебе..."

- Думай сам, - сказал он. - Чему-то ведь тебя научили.

И, поднявшись, стараясь не показать, как кружится голова, направился к выходу.

- Я вас очень прошу, Сергей Александрович. Вы не подумайте, что я трус, но посидите пока здесь. Я сам все сделаю, вы только будьте рядом.

"Мерзавец, - подумал Панков, - хочет взять в соучастники. Но, впрочем, он прав. Мы оба виноваты. А если я уйду, то сам буду трусом. Уж до конца, так до конца."

Не говоря ни слова, вернулся в палату.

- Выйдите, - сказал он медсестрам и, подождав, когда они молча выйдут из палаты, обратился к Ганину: - Давай.

Побледневший Ганин засуетился, принес необходимое, молча подал.

"Трус, - подумал Панков, - он сам сейчас бежал бы со всех ног от этого кошмара. Ничего, пусть видит.