Между жизнью и смертью   ::   Воронин Андрей Николаевич

Успокойся! – нотки беспокойства явственно звучали в голосе Алины, и Банда из последних сил постарался взбодриться, лишь бы развеять ее тревогу.

– Так на чем это я остановился?.. А, вспомнил! Словом, полетели мы за вами и тебя все-таки освободили. Мы, а не ФСБ. Вот им и обидно стало. Мне тот начальник-гэбист на пирсе в Севастополе прямо сказал – я лишний. Я теперь не нужен. Им было бы очень и очень приятно лично отдать тебя прямо в руки Владимиру Александровичу. А потом шантажировать его как только им заблагорассудится.

– Господи, но я же свидетель! Я бы все рассказала, как было на самом деле!

– Кому? Отцу? Рассказала бы, конечно. Но уже после того, как тебе дали бы с ним увидеться. А до этого момента, уж поверь мне, они бы добились от генерала Большакова всего, чего хотели.

– Подонки!

– Не то слово... Поэтому сейчас нам надо держаться от них подальше. И слава Богу, что мы на территории Украины.

– И куда мы едем?

– Я уже сказал – домой. Только не к тебе и не ко мне. Мы едем в Сарны, к матери Олежки. Я должен рассказать ей, как все произошло. Я должен повиниться перед Галиной Пилиповной. Ее сын из-за меня погиб...

– Да. Я понимаю.

Алина скорбно замолчала, склонив голову. Молчал и Банда, задумавшись о том, как непросто будет встретиться с матерью Олежки Вострякова.

После очередного поворота перед ними вдруг открылся город, залитый огнями. Дорожный указатель, сверкнувший надписью "Симферополь", подействовал на Банду парадоксальным образом, – почувствовав приближение долгожданной медицинской помощи, он мгновенно ослаб, остатки сил быстро покидали его, и парень не на шутку испугался, что не сможет добраться даже до ближайшей больницы.

– Алинушка, – почти прошептал он, слизывая с верхней губы капли пота и судорожно сжимая руль "Волги", – ты, пожалуйста, к знакам присматривайся, вдруг больницу какую увидишь, ладно?

– Конечно. Ты как?

– Нормально... – он запнулся, но, собравшись с силами, продолжил твердо и спокойно. Нужно было, чтобы Алина четко выполнила его указания на случай, если она растеряется, увидев его беспомощность и слабость. – Послушай, если со мной случится легкий обморок или что-то в этом роде... То есть, если я на время вдруг "отключусь"...

– Тебе плохо? Совсем плохо, да? – она напряженно вглядывалась в его лицо, стараясь понять, как он себя чувствует на самом деле.

– Нет, послушай... Это я так, на всякий пожарный случай... Мы ведь отъехали от наших друзей из ФСБ всего лишь километров на сто, и оставаться здесь, в этой "тачке", нам долго нельзя. В общем, если что – у меня в правом кармане есть еще "баксы". Плати врачам, медсестрам, денег не жалей. Главное – пусть обработают мне рану, перевяжут и вколют чего-нибудь подбадривающего. Надо сделать все для того, чтобы я был в порядке. Ни при каких обстоятельствах нельзя оставаться здесь. И ни в коем случае нельзя привлекать внимание милиции. Наври что угодно, плати, как я сказал, но чтобы моя фамилия нигде не прозвучала. Ты поняла?

– Конечно, но ты уверен...

– Алинушка, ты же хочешь добра себе и отцу, и мне еще не надоела жизнь. Нам кровь из носу надо успеть хотя бы к полудню быть в Херсоне. Там мы наконец сможем бросить эту машину. Иначе нас засекут и сцапают, как котят.

– Хорошо, я все поняла. Я все сделаю... Но ты держись, Сашенька. Хорошо? Сейчас приедем...

* * *



Низкие серые тучи, казалось, зацепились за крыши домов, нависая над самыми улицами. Мелкий противный дождь шел с самого утра не переставая, затянув Москву грязной тяжелой пеленой.

Площадь с опустевшим постаментом, на котором несколько лет назад грозно возвышался "железный Феликс", и без того достаточно унылая, в этой пелене выглядела еще более мрачной. Котлярову в какой-то момент даже показалось, что площадь, как некий живой организм, генерирует и источает волны безысходной тоски.