Седьмая часть тьмы   ::   Щепетнёв Василий

Баню готовить опять же ей, воду, правда, мамка таскала, самой не велит, мала еще ведра подымать, а по четверти много не принесешь, но и без того разве мало дела? Золу старую выгрести (сразу после бани нельзя: зачем же мыться, если после золу шевелить?), Дом подмести, двор, за скотиной приглядеть… Одной тяжело. Было бы лет побольше, а то восемь всего. Зимой исполнится, но зима скоро, ляжет снег, полегче станет, она в школу пойдет, грамоте учиться. Папке письмо написать сможет. Мамка, когда пишет, говорит, за всех пишу, а все равно — самой лучше. И читать сможет его письма, сколько захочет, мамка-то устает к вечеру, потом прочитаю, будто потом легче ей станет. Много работы. И мужицкую работать приходится, и свою, бабью.

Печурка чистилась легко. Папка сам сложил ее, своими руками. В доме-то печник клал, а папка присматривался, и уж в бане расстарался. Получилась печка не банная, зато непохожая, ни у кого такой не было.

Золу она снесла на огород, расти лучше фасоль станет, по весне фасоль посадим (или посеем? Она путалась, твердо знала, что сажают картошку, а сеют пшеницу, а вот насчет остального уверенности не было), приготовила растопку. Снежинка тем временем ходила поблизости, разгребала землю в поисках зернышка или червячка, искоса поглядывала на Аню, не сыпанет ли чего, да некогда было с ней заниматься. Ты ищи, ищи. Начало смеркаться. Мамка обещала до сумерек обернуться, и Мишка уже с полчаса как ныл, канючил, звал ее, мамку. Аня дала нарочно для такого случая сбереженный оскол сахарной головы, крохотный, правда, и брат спрятал его за щеку, согласясь малость потерпеть. Ей и самой не по себе было. Долго что-то мамка нейдет. Наконец, послышалось урчание мотора. Она привстала на цыпочки, выглядывая из-за плетня, выбегать на дорогу мамка не велела, мало ли кто ехать мог, хотя ездил мимо один Никифор, кому еще ездить, он и мамку на базар захватил, и назад привезти должен был, хороший дядя этот Никифор (сахарный оскол тоже от него, раньше, чем папка вернется, своего сахара в доме не будет) — наконец-то! Старый Сивка, как звал дядя Никифор свой паровик, с горящим наверху фонарем выкатывался из-за рощицы.

— Мамка, мамка едет!

Мишка подбежал и завозился внизу, пристраиваясь к щели, пытаясь разглядеть хоть чего-нибудь.

Старый Сивка остановился прямо напротив дома. Мамка вышла, дядя Никифор что-то сказал ей вдогонку, но она даже не повернулась. Корзины пустые, значит, расторговалась. Хороший день.

Мишка сразу сахарок разгрыз и проглотил спешно и за мамкину юбку хвататься стал. Та отмахнулась:

— Отцепись. Забери его, Аня.

Брат сразу надул губы, вот-вот заревет.

— Растопи сама. Сможешь? — и, не дожидаясь ответа, прошла в дом.

Раньше, еще вчера, да что вчера, пять минут назад ее бы окрылило, а сейчас Аня лишь вздохнула. Последнее время мамка с базара грустной приходит, грустной и злой. Хотя выручает хорошо, сама говорит. И дядя Никифор за подвоз денег с мамки больше не берет, а до базара пятнадцать верст будет, неблизко.

Она позвала Мишку с собой. Пусть учится, пригодится. Тот сел на корточки рядом, еще не отошедший от обиды, но всхлипы становились реже и реже. Она заставила его палочки разламывать, больше для того, чтобы занять. Хотела даже позволить серники зажечь, но передумала — мал еще. Дело важное, серьезное.

В полутьме огонек совсем другой, чем на свету. И растет скорее, и жарче, и веселей. Трещит, постреливает.

— Давай папку звать, — предложила она.

— Как? — Мишка оглянулся, словно надеялся увидать его, папку. Ведь забудет его, и сейчас едва помнит, хотя уверяет — помнит.

— Мы покличем вот сюда, в печь, а дым из трубы разлетится, ветром его до папки отнесет, он и услышит нас.

Жар начинал припекать, но они старались поближе к огню подобраться, громче выйдет.