Сельва не любит чужих   ::   Вершинин Лев

Власть и слава казались не имеющими пределов, заговоры и путчи после пары-тройки показательных уроков ушли в область преданий, а самая обычная человеческая смерть была всего лишь Досадной, никакого отношения к нему, избраннику Провидения, не имеющей страшилкой. И тот ,  действующий поныне Устав Федерации он сочинял в расчете на себя, вечно и необоримо живого.

Жизнь показала, что он тоже смертен. А это в корне меняет все.

Врачи сказали вчера: выбор за вами, господин Президент.

Год, максимум — два, пусть тяжких, мучительных, но — в сознании и твердой памяти. Это мы можем гарантировать. Или же пять лет, а то и семь. Полурастением.

Да уж, выбор. В сущности, никакого выбора.

— Тааак…

На сей раз бритоголовый не стал извлекать платок. Он коснулся бриллиантовой запонки, сияющий граненый камень отделился от золота, лопнул меж пальцев с мелодичным звоном, и в воздухе возникло, нимбом окольцевав круглую голову гостя, нежное синеватое мерцание.

Посияло. Поискрилось. Хлопьями потянулось над столом, коснувшись головы седовласого.

Никаких ощущений, разве что приятное покалывание в висках.

— Пожалуй, Ваше Превосходительство, нам действительно есть смысл поговорить начистоту. — Улыбнулся, на редкость хорошо и открыто. Впрочем, нигде не сказано, что бандиты обязаны скрежетать волчьим оскалом. Во всяком случае, бандиты такого уровня… — Но вы уверены? — совершенно будничным тоном осведомился хозяин кабинета.

— Вполне, Ваше Превосходительство, — светски, почти что вскользь подтвердил толстяк. — Наши лаборатории, в отличие от ваших, туфту не гонят. И, спохватившись, добавил, неподдельно смущенный: — Прошу прощения, конечно…

Ему, несомненно, можно было верить. Такие, как он, привыкли отвечать за слово. И, кроме того, им зачастую бывало под силу то, чего не могла достичь вся Федерация.

Вот именно за это обитатель кабинета «А» люто ненавидел и нынешнего посетителя, и остальных, ему подобных.

Потому что он рос в трущобах с единственной мечтой: вырасти достаточно здоровым, чтобы сесть за штурвал космофрегата и драться во имя той Федерации, о которой говорилось в стареньких книгах-кристаллах, оставшихся от деда, сгоревшего вместе с Пятой Эскадрой в секторе Альфа, и письмах отца, сгинувшего от пятнистой чумы вместе с половиной Вальдемирского десанта. А эти косили от мобилизации, и торговали «дурью», и сорили деньгами в подпольных кабачках, а если попадали в полицию, то выходили под залог не позже, чем через три дня. Они учили малявок ширяться и балдеть, и космофлот недосчитывался из-за них многих тысяч пилотов, десантников, техников и саперов…

Он воевал, а они жировали. Там, на фронте, погибали лучшие, а из этих, окопавшихся в тылу, выживали самые приспособленные, самые хитрые, самые подлые и безжалостные. А когда много позже он, уже Президент-Восстановитель, понял, что самые сладкие побеги готовятся схарчить именно эти, он объявил им войну. Не на жизнь, а на смерть.

Но было поздно.

И это оказалось, пожалуй, единственным его поражением.

Их расстреливали в упор люди в штатском, которых потом не удавалось найти полиции. Их вешали, в тюремных дворах и прилюдно. Их запирали в одиночки на два, три, на пять пожизненных сроков. Но получали пули, и дергались в петлях, и уходили ногами вперед на тюремные кладбища всего только «шестерки», мелочь, шпана, а подлинные эти снова выживали, и друг за дружкой выползали на свет, надежно прикрытые свитой из светил юриспруденции; они открывали банки, брали под контроль целые планеты, и точно так же, один за другим, взбирались на первые места в списках ведущих предпринимателей, публикуемых солидными, абсолютно объективными журналами.

Теперь они аккуратно, без малейшей проволочки платили налоги с легального бизнеса, а нелегальным промышляла под их крылышком все та же мелкая сошка, на которую было жаль, да и незачем тратить ненависть.

И он смирился.