Моя шоколадная беби   ::   Степнова Ольга

Кэт с ногами забралась на кровать, стала раскачиваться на продавленной сетке, тряся по-цыгански плечами, болтая грудями.

– Эй, беби, не делай так, дай набраться сил! – попросил Никита.

Кэт притормозила сетку и вдруг увидела в углу полочку, а на полочке – маленькую иконку. Вчера она ее не разглядела.

Кэт сняла иконку и завороженно уставилась на лик святого. Сытов увидел, как из-за иконы вывалился сложенный вчетверо тетрадный лист. «Странно, – подумал он, – откуда у неграмотной бабки тетрадный лист?» Никита развернул его и рассмеялся: там был нарисован маленький домик: из трубы идет дымок, деревце у окошка, и еще стоял «автограф» бабы Шуры, пожелавшей удостоверить свое авторство – маленький крестик прямо под деревцем.

– Наскальная живопись. Возрождение жанра. – Сытов пришпандорил картинку над кроватью. Кэт захлопала в ладоши. Она не все понимала, что говорит Сытов, но он всегда поступал так, как поступила бы она, и это приводило ее в восторг.

Кэт, когда была маленькой, думала, что больна какой-то болезнью.

У всех детей была светлая кожа, а у нее – цвета густого какао, которое давали в детдоме только по праздникам. А волосы ей всегда сбривали, иначе они стояли стальными пружинами, не пропуская в себя ни одну расческу. Кэт совсем бы не страдала от этого, если бы маленькие злые белые дети не пытались вечно расправиться с нею. Ее лупили, отбирали игрушки, сначала звали «бабой-ягой», а потом «черномазой». Кэт привыкла к такому обращению, но забитой не стала: кровь неведомого мавра привнесла в ее натуру такой жизнерадостный темперамент, что с лихвой хватило бы на всех белых в столице нашей родины. Однажды по детдомовскому телевизору она увидела негра.

– А-а-а! – дико закричала она. – А-а-а! Ха-ха-ха! Черномазый! Он тоже черномазый! Смотрите все! – Она так бесилась, что воспитателям пришлось связать ее и вызвать врача со шприцем. Но когда тот пришел, Кэт уже лежала, счастливо успокоенная, перетянутая простынями, как младенец.

В двенадцать лет ее в первый раз погладили по голове. Погладил пожилой воспитатель, Федор Палыч, от которого всегда пахло, как от ватки, которой трут попу, перед тем как сделать укол. Кэт изумленно вскинула на него глаза: она не знала, что человек может погладить человека, и очень удивилась этому. Федор Палыч открыл пустую комнату для занятий, завел туда Кэт. Там он снова погладил ее по голове, снял с нее платье, потом трусики. Кэт испугалась, но не заплакала даже тогда, когда штука, которую он вытащил из своих расстегнутых штанов, прожгла ее мучительной болью. Он дал ей апельсин и приказал никому ничего не рассказывать. Она съела апельсин вместе с кожурой, потому что не знала, что его надо чистить.

Сытов потянулся. В Москве он заматывался журналистскими делами и мечтал о тихой провинции и безделье, в провинции же начинал сходить с ума на второй день. Правда, сейчас с ним Кэт, а это совсем другое дело.

Их встречи были очень проблематичны: домой он привести ее не мог – у мамы слабое сердце, а отец, хоть и строил из себя «железного», но от беби бы точно попал в реанимацию. Аристократичные родители Никиты очень болезненно подходили к вопросу продолжения рода и вечно сводили его с разными породистыми кошками. Никита иногда удостаивал некоторых кисок своим кратковременным половым участием. Они шли к нему в постель покорно, будто его блистательные телевизионные репортажи давали им право на эту покорность. Нет, Кэт не смотрела телевизор, но она отдалась бурно, как молодое животное, и Сытов понял, какой преснятиной он до сих пор питался. Но им приходилось болтаться по чужим квартирам, и три дня в избушке были просто подарком.

Сытов взял ведро и пошел за водой.