Сударь хаос   ::   Вотрин Валерий

Мало того, только спины на картине видит и зритель. По сути дела, сбира сидит среди спин. Только что он поднял взгляд от стола, и взгляд этот хранит в себе удивление: такого стола он не ожидал здесь увидеть. Стол в самом деле обилен, не в пример прошлым временам. Если бы полотно было больше по размерам, то стол с его великолепием наверняка затмил бы все прочие детали. Он почти не тронут, а его блюда, жирная колбаса, сочное мясо, каплуны, рыба, окорока, его бутыли и баклаги с вином и пивом так и зовут приступить к веселой и буйной кермессе. Все это фламандское великолепие просматривается, однако, с трудом, нужно приглядеться, чтобы увидеть детали. Это наводит на мысли, что не стол здесь главное, что фламандская живопись хоть и имеет свои традиции в картине, но не вторгается сюда главными своими качествами - правдивостью и жизнелюбием; уменьшенная копия праздничного стола, на котором все же по-ван-эйковски можно различить малейшую подробность, сообщает картине скорее символичность, нежели бытовую сочность описания Стена и Тенирса. Первое ясно подтверждается выражением взгляда пьяного сбиры. Изумленный в самом начале убранством стола, этот взгляд прошел все стадии от надежды до смертной тоски и сейчас уже не тосклив. Он напряжен, и его напряженность странно не ощущают спины окружающих - на них по очереди выжжено им невидимое клеймо. Зритель, однако, может лишь догадываться об этой эволюции: к тому времени взгляд сбиры уже соловеет и, повиновавшись возобладавшим желаниям, застывает на стоящей в углу огромной пивной кружке с шапкой ароматной пены.

Бонифас оставил законченный холст прямо на мольберте, хотя картины, поставленные в затылок друг другу у стены, прямо-таки ждали прибавления своей шеренге. Но он сейчас был занят другим. Бонифас ожидал появления сбиры и теперь страстно, как никто в городе, желал переговорить с ним, выяснить, где же тот пропадал столько времени, послушать знаменитые сбировы рассказы. Он прихватил бы с собой и Гобока, но тот куда-то ушел.

Бонифас вышел на дорогу, но тут же застрял в грязи. Издалека казалось, что дорога все ж таки проходима. Но при ближайшем столкновении с собой грязь сумела доказать, что она не только густа и непролазна, но и не имеет под собой какой бы то ни было твердой основы по крайней мере метра на два. Нагнувшись пару раз, чтобы выдрать из прижимистой грязи свой правый башмак, Бонифас решил пойти по обочине. Здесь росла трава, росли цветы, попадались изредка камни, чтобы сидеть. Но ему нужно было идти, хотя он уже порядком устал. Солнце не то чтобы сильно припекало, но как-то постепенно сморяло чрезмерные порывы, и, пройдя еще один поворот, Бонифас вдруг понял, что до города еще очень далеко. Но он упрямо шел еще с полкилометра, пока буквально не свалился на камень. Идти дальше было сверх его сил. Он просто сидел на придорожном камне, и в голове его не было ни одной мысли. Из лесу донесло запах цветущего горького миндаля. Он решил посидеть еще немного и повернуть обратно.

В это время до него донеслись голоса. Из-за поворота показалась молодая женщина с мальчиком. Они о чем-то тихо переговаривались, приближаясь к тому месту, где сидел Бонифас. Когда они приблизились, Бонифас встал, отряхиваясь, и поклонился женщине. Та кивнула и обратилась к мальчику:

- Поздоровайся с дядей!

- Здравствуйте, сударь! - серьезно сказал мальчик.

- Мое почтение, - мягко сказал Бонифас и, спохватившись, добавил: Сударь!

Женщина слабо улыбнулась, глядя на него. А у Бонифаса вдруг возникло ощущение законченности. И они услышали, как в лесу, сорвавшись с самого верха, долго-долго падает и стукается об ветки какая-то шишка или плод, вызвав, наконец, своим падением глухое недолгое эхо среди молчащих стволов.