Тьма над Гильдией   ::   Голотвина Ольга

Вроде бы ему захотелось поглазеть на спящую гавань. Вроде он совсем и не собирался, бросив в воду монетку, шепотом попросить защиты у Морского Старца…

Но взгляд, брошенный вниз, заставил моряка онеметь.

По черному борту поднималось лиловое свече-ние. Ровное, чуть мерцающее, оно распространя– лось быстро, как огонь. Свечение было беззвучным и даже красивым, но матрос не оценил этой красоты. Страх оледенил сердце, сигнальным колоколом откликнулся в мозгу: смертельная опасность!

Вахтенный с усилием вдохнул воздух – и закричал, поднимая тревогу.

А мертвенный лиловый свет все выше бежал по борту корабля… переплеснулся на палубу, потек по бушприту, взметнулся на мачты…

Послышались крики. По палубе заметались фигуры – черные на лиловом. Но вахтенный уже не замечал ничего вокруг. Остекленевшие от ужаса глаза видели одно: замерцавшие лиловым сапоги, штанины, подол рубахи…

А потом грянула боль – стиснула, обняла, как страстная любовница. Мир заполыхал жутким лиловым пламенем.

Отчаяние бросило гибнущего человека вперед. Руки вцепились в планшир, тело перевалилось через борт. Даже в это страшное мгновение матрос изумился тому, как хрустнуло под пальцами дерево, – словно он оперся о трухлявый пень.

Волны приняли моряка, укрыли на миг с головой – и вытолкнули на поверхность. Соленая вода удесятерила боль, сделала ее ослепительной. Бедняга не понимал, плывет он или неподвижно висит в разъедающем тело и душу густом киселе. На самом деле он греб обожженными руками, греб тупо и размеренно.

Волна ударила его, развернула лицом к кораблю. То, что он увидел, стало вершиной кошмара. Корабль съежился, словно ноздреватый весенний сугроб, и развалился, превратился в кашу из обломков, над которыми реяло лиловое мерцание.

Совсем близко ударило по воде весло. Моряк не услышал этого, в его теле жили только руки.

Рядом качнулся борт лодки. Кто-то схватил моряка за плечи, поволок наверх. Мир кружился, в кружение вплетались обрывки неясных голосов – и боль, боль, боль…

– Глянь, кровищи-то… А ну, возьми мористее! Может, еще кого подберем!

– Ой, дядя, давай к берегу! Слыхал, что говорят о проклятии Морского Старца?

– Вякни еще, сопляк, самого за борт швырну! Рыбаки сроду никого без помощи не бросали!

Для измученного матроса эти речи были, словно чужеземный говор. Он и не пытался уловить в них смысл. Лежал на дне лодки, испачканном сочившейся кровью, глядел вверх и скулил от тягучего страдания.

И не понимал, какой он счастливчик.

Потому что выжил. Спасся.

Единственный из четырнадцати человек, что были в ту ночь на борту злосчастной «Жемчужной чайки».



1

Мир струился.

Мир был зыбким, неуловимым, нереальным. Полупрозрачные скалы наплывали на дрожащие барханы, смешивались, двоились, растекались темными струями по золоту песков. Она шевелилась, жила, эта невероятная смесь пустыни и гор.

И этот сумасшедший мираж не был беззвучным, о нет! Гул, подобный морскому прибою, со всех сторон обрушивался на смуглую черноволосую девочку лет пятнадцати, которая словно купалась в рокочущем мареве, распахнув глаза, жадно глядя вокруг, вся во власти исковерканного, но странно притягательного мира.

Вон та скала, похожая на верблюда, – далеко она или близко? Вон тот клочок облака – плывет он над пустыней или над горным ущельем? А ее собственные руки, поднятые к глазам, – они реальны? Или она сама – чье-то безумное видение?

Но девочка недолго предавалась сумасбродным размышлениям. Из марева вынырнула полупрозрачная фигура, словно воздух сгустился, принял очертания человека… и вдруг резко, в одно мгновение рядом очутился подросток – тощий, белобрысый, растрепанный. На нем, как и на девочке, были холщовые штаны и серая рубаха; за плечами, как и у нее, висел дорожный мешок.