То, чего нет   ::   Раткевич Элеонора Генриховна

По части денег точно, тут он прав, не бывает. И на счет привидений тоже. Не видел их никто. Нельзя видеть бесплотное. А вот невидимое, невоплощенное, очень даже бывает. И очень я его не люблю. Его даже за шиворот не взять: какой же шиворот у того, чего нет. Больно много сил уходит, пока пристроишь к нему подходящий шиворот. И ох же как не хочется заниматься поисками шиворота, а придется. Но уж предвкушать гниль могильную не обязан. Невкусно. Так что уложил я Тенаха на крылечке, а сам спустился в сад и устроился на травке, подстелив плащ. Смотришь вверх и тонешь глазами. Хорошая замена вину. А нельзя мне сегодня больше пить. Голова нужна ясная.

Проснулись мы с Тенахом не на рассвете даже, а раньше: уже не затемно, а когда луна зарей умывается. Пока мы умывались сами, рассвело, и мы неторопливо по холодку отправились к колодцам. Всего-то и дороги – утренней росе высохнуть не успеть – а шли мы очень долго, очень медленно. Тенах после вчерашних откровенностей злился на себя, почти сожалел о том, что позвал меня и плелся нехотя, словно не желая представить мне на погляд то, о чем рассказывал вчера. Я же по правде говоря, боялся того, что увижу. И мы, хотя и не сговариваясь, но в полном согласии оттягивали прибытие, как могли. Глупость, конечно. нет никакого смысла тянуть. Потяни кота за хвост – без глаз останешься. Потянули мы дорогу, как кошачий хвост, долго, сильно потянули. Вот и вцепилась мне деревня в глаза, как разъяренный кот. Разве только не шипела и не мяукала.

Нет, ничего Тенах вчера не преувеличивал и ни в чем не ошибся. Скорее, не договорил. Мир был острым, как черты лица, заостренные смертью, и тление уже вступило в свои права. Мусор на улицах. Вопли и мычание недоенной с вчера скотины. Мычание и вопли пьяных

– в такую-то рань. Запах. Люди, уже отравившие свои колодцы, крали воду из немногих неотравленных; кой-кто из них попадался в капканы еще на подступах к воде. И постоянная радостная готовность любого дать в зубы любому. И многое, многое другое. Мне было все понятно и очень противно. Ну, неужели ничего и никого… нет, не может быть. Я искал взглядом хоть какой-то опоры, хоть какое-то противоядие, иначе бы и не заметил.

На дереве сидела девушка в пыльном платье и пряла. Ее мать, толстая низенькая женщина, прыгала под деревом, осыпая девушку бранью и гнилыми яблоками, и все пыталась стащить ее на землю, ухватив за ногу или за край платья. Девушка, прикусив пухлую губку, продолжала молча прясть, не подымая глаз. Наконец толстуха выдохлась, призвала на голову мерзавки дочери парочку особо увесистых проклятий и ушла домой. Девушка прерывисто вздохнула и заплакала без всхлипываний, одними глазами, но продолжала прясть. Я протянул руку в ее сторону, осторожно коснувшись воздуха. Никаких сомнений. Девушка почувствовала незримое касание наверняка. Она оторвалась от работы и взглянула на меня тревожно и удивленно. Я поклонился, коснувшись пальцами преклоненного колена.

– Ты что это? – тихо спросил Тенах, когда мы чуть отошли.

– Ничего, – ответил я. – Можно подумать со святыми каждый день встречаешься.

– С какими святыми? – обалдел Тенах.

– С обыкновенными, – терпеливо растолковывал я. – Какие святые бывают. Уж поверь моему опыту.

– Я и не думал, что есть еще кто-то вашей веры, – удивился Тенах.

– Дурак ты, – беззлобно ответил я. – Мои Боги мертвы. Какая уж тут вера! Эта девочка принадлежит твоим Богам. – Зависти я не ощутил, скорее глубокую грусть. – Эх, мне бы такую, пока мои Боги были еще живы – тут бы вы у меня поплясали!

– И чего бы ты у нее набрался – силы или святости? – ухмыльнулся Тенах.

Я не сразу даже и понял, о чем это он, а когда сообразил, обиделся страшно.

– Дурак ты, Тенах, – возмутился я.