Улица Франсуа Виёна   ::   Львов Аркадий

О, одиночество! О, нищета!

Он рассмеялся: келья! Девятнадцатому веку для одиночества нужна была келья, а иначе, без кельи, какое же одиночество!

На площадке, этажом выше, хлопнули дверью лифта. Секунд десять спустя подъемник натужно загудел. Через полминуты гудение прекратилось и опять хлопнули дверью. За стеной с шумом, который начался гулким выхлопом, что-то понеслось, стремительно, отчаянно, наращивая скорость, вниз. Затем далеко, под землей, тяжело ухнуло.

Мусоропровод, сказал он себе. Мусоропровод с безупречным акустическим изолятором. Таким же безупречным, как стены, пол и потолок. А впрочем... впрочем, все дело, наверное, просто в том, что он слишком прислушивается. Да, наверняка в этом: он слишком прислушивается, как те, что ждут.

В телевизионной он включил свет - синий, как мгла раннего утра. Стало холодно. Сначала просто беспокойство, затем ощущение надвигающейся беды стекали с потолка на стены, со стен на пол - и медленно, неотвратимо подбирались к креслу, в котором он сидел. Ему захотелось кричать, звать на помощь, чтобы в комнате появились люди, чтобы люди эти сбились в непроницаемый ком, как пингвины в бурю.

- Экран! - крикнул он, задыхаясь. - Экран!

Послышалось слабое, с потрескиванием, жужжание, затем на северной стене появилось голубое свечение.

- Тринадцатый канал! - крикнул он, все еще задыхаясь.

Запахло сиренью. Запах шел с поляны, которая была слева от него. Из-за куста сирени вышла девушка в белом. Она беспокойно осматривалась, он хотел окликнуть ее, но она уже увидела его и побежала.

Метрах в десяти от него она перешла на ходьбу, он поднялся, чтобы побыстрее с ней встретиться, но она сделала знак рукой: не надо, я сама пойду к тебе.

Она встала у кресла, он чувствовал ее колени - колени девушки, которая не сомневается, что она очень нужна, что ее ждут с нетерпением.

Руки она положила ему на голову - теплые человеческие руки, которые знают, что они очень нужны. От этой своей уверенности они становились еще теплее и ласковее.

Потом руки осторожно поползли к вискам, нащупали концами пальцев височные пульсы, прислушались к их ударам и через минуту, по-прежнему осторожно, поползли по щекам, пока, наконец, не сомкнулись запястьями на подбородке.

- Милый, - прошептала она. - Ты долго ждал меня? Ты волновался. Глупо. Ты ведь знаешь, что никто-никто на свете! кроме тебя, не нужен мне. Любимый мой.

Она наклонилась, поцеловала его в губы и вискиволосы ее пахли сиренью, не духами или цветочной водой, а настоящей, как только что с куста, сиренью.

- Сядь здесь, - сказал он, - рядом, я хочу, чтобы тебе было удобно.

Она рассмеялась:

- Нет, милый, ты хочешь, чтобы тебе было удобно. Но я сделаю, как ты требуешь: тебе будет хорошо - и мне будет хорошо. Ведь мы с тобой одно. Любовь - это когда два человека становятся одним, правда, милый?

- Правда, - зашептал он, погружаясь в сладостную, какая бывает перед сном, слабость, - правда. И нет одиночества, потому что вокруг тепло, много тепла, а где тепло, там не бывает одиночества.

- Ты прав, - прошептала она, прижимаясь к нему, - ты всегда прав: один может ошибаться, но двое не могут - ведь кроме нас двоих, на свете больше никого нет.

- Никого, - простонал он.

- Теперь мы никогда не расстанемся с тобой.

- Никогда, - повторил он.

- Ты хотел меня бросить, - сказала она очень спокойно, без злобы, - ты думал, что можешь быть без меня. Глупый, глупый мой мальчик, не будет меня - не будет тебя: ведь мы одно.

- Одно, - пробормотал он, и голова его, тяжелая, бессильная, легла ей на плечо.

- Обними меня, - сказала она громко. - Крепко обними, чтобы я не могла вырваться.

Вытянув обе руки, он свел пальцы у нее на груди. Она чуть приподняла его кисти и объяснила, что он чересчур стеснил ей дыхание, но если очень надо, она готова терпеть - главное, чтобы ему было хорошо.

Он улыбнулся - делай, милая, по-своему, я ведь люблю тебя и верю тебе.