Неугомонная мумия   ::   Питерс Элизабет

Не только Эмерсон вскружил мне голову, но и я вскружила ему. По современным стандартам меня нельзя назвать красавицей. К счастью, у Эмерсона в этой области, как и во многих других, довольно оригинальные вкусы. Цвет моего лица, который прочие люди находят чересчур смуглым, он сравнил с медом горы Гиметт. Мои жесткие и черные как сажа волосы, которые наотрез отказываются заплетаться в косы и укладываться в благопристойные пучки, приводят его в совершеннейший восторг. А комментарии Эмерсона по поводу моего телосложения, которое слишком костляво в одних местах и чересчур... гм... одарено в других, нельзя воспроизвести даже в этих предельно откровенных записках.

В отличие от моей скромной персоны, Эмерсон – писаный красавец по самым строгим канонам.

При росте в шесть футов с хвостиком его могучее тело, благодаря энергичной жизни археолога-практика, сильное и гибкое, как у юноши. Мускулистые руки и точеное лицо приобрели под лучами щедрого египетского солнца золотистый оттенок, что еще больше подчеркивает пронзительную синеву глаз. После того как Эмерсон, по моему настоятельному требованию, сбрил бороду, на его подбородке обнажилась чудесная ямочка. Эмерсон предпочитает именовать ее впадиной, но, поверьте, это самая настоящая ямочка. А темные, густые и удивительно мягкие волосы моего избранника на солнце отливают тициановской рыжиной...

Но хватит об этом! Достаточно сказать, что положение замужней дамы оказалось довольно занятным, и первые годы нашего брака вполне соответствовали моим приятным ожиданиям. Зиму мы провели в Египте, днем занимаясь раскопками, а ночами уединяясь в пустой гробнице. Летом отправились в Англию, где наслаждались обществом Уолтера, брата Эмерсона, и Эвелины, моей дорогой подруги, которая доводится Уолтеру женой. Словом, жизнь была на редкость приятной и беззаботной, пока...

До сих пор не могу понять, почему столь умная и предусмотрительная женщина, как я, не сообразила, что замужество подразумевает и кое-что другое. Разумеется, я имею в виду материнство.

Осознав, что очутилась в интересном положении, я не слишком смутилась. По моим расчетам ребенок должен был родиться летом, так что я успевала завершить очередной египетский сезон, быстренько провернуть дело с родами и осенью вернуться к раскопкам. Так оно и вышло. Нашего отпрыска, которого в честь дяди назвали Уолтером, мы оставили на попечении этого достойного джентльмена и его ласковой жены, а сами отправились в Египет.

Вина за то, что последовало дальше, лежит не только на ребенке. Откуда мне было знать, что очередная встреча с сыном следующей весной вызовет у Эмерсона приступ слабоумия? Мой ненаглядный супруг принялся с утра до вечера сюсюкать, непрерывно выдумывать самые нелепые прозвища и наотрез отказался расставаться со своим чадом. Наш сын в конце концов получил прозвище Рамсес – он был столь же требователен и несговорчив, как и самый высокомерный из древнеегипетских богов-фараонов. Кроме того, дитя пугало своей чрезмерной развитостью. Об этом поведала одна моя знакомая, когда Рамсес в возрасте четырех лет прочитал ей лекцию о методах раскопки навозной кучи, причем навозная куча находилась как раз в саду моей приятельницы. Помнится, садовника тогда чуть не хватил удар. В ответ я заметила, что это не совсем точное определение. Приятельница испугалась, что обидела меня, но я лишь хотела сказать, что слова «чрезмерная развитость» не в полной мере отвечают действительности. Нашего сына следовало назвать катастрофически развитым.

Несмотря на любовь к сыну, Эмерсон чахнул в унылом английском климате. Я имею в виду не только погоду, но прежде всего бесцветную монотонность академической жизни, на которую мой муж обрек себя.