В эпоху унимо   ::   Карапанчев Александр

Последние были двух видов: одни – знакомые «собашенники», а другие – или подобные первым, ведь он знал далеко не всех своих соседей из сотен квартир, или принявшие облик давно забытых знаменитостей. Но все они обитали в башне № 15225; Джордан почувствовал, что все больше запутывается.

Какой-то человек, поразительно похожий на самого себя, подошел вплотную к нашему литературоведу с вопросом:

– Когда вы думаете завершить свой роман «Бувар и Пекюше»? – не получив ответа, любопытствующий пророчески кивнул, прежде чем исчезнуть: – Ну что ж, наконец будет кому дописать романы, задуманные некогда Мастером!

Хенек наконец понял, о чем речь, поспешно освежил в памяти страницы воспоминаний Мопассана, но внезапно его внимание устремилось вперед, туда, где в одиночестве стоял его сын Жюль. Жюль наблюдал за этим вавилонским столпотворением, но расстояние помешало отцу уловить выражение глаз сына. Толпа все сильнее сжимала воскреснувшего руанца. Водоворот столкнул его с Гоголем, обжегшим собеседника лукавым взглядом:

– Ну, как тебе Унимо, шикарная штука, а?

– Ты слышал, – ответил ему Флобер, – мне дали премию за изобретение 54 сортов мыла!

– Конечно, конечно, – во взгляде Гоголя мелькнуло нечто подавленное – может, едва сдерживаемые колики? – и он попытался удалиться.

Тогда Гюстав схватил его за лацканы:

– Погоди, знаешь, мир полон невероятных чудаков – только что один из них спросил меня, когда я окончу «Бувар и Пекюше»!

– Ха-ха-ха! –  Гоголь затрясся от смеха и внезапно смолк.

– Если бы ты знал, сколько человек уже спрашивали меня о втором томе «Мертвых душ»! И все как один – прилизанные, безликие, ни на кого не похожие.

– Да, таких немало, – изрек французский классик. Подумаешь, – бодро воскликнул Гоголь, – много-то много,

но воображения у них ни на грош! Да отпусти же ты меня!

Жужжащий водоворот унес украинца и прибил к Флоберу Мопассана, доверительно шепнувшего:

– 30 часов без еды и сна. Но зато мне удалось испытать 110 видов расчесок. Вот, – он протянул ему блестящую расческу.

Ты только глянь, что за чудо! Мой проект, ею можно пользоваться и как линейкой, здесь даже сантиметры обозначены. Ну как тебе?

– Молодчина! – отечески похлопал его по плечу Флобер. – Но, в сущности, кто ты, Ги де Мопассан? Кто скрывается за твоим обличьем, сынок?

Толпа подхватила Мопассана, тщательно причесывающегося своей уникальной расческой и вертящего головой в поисках единомышленников, и понесла куда-то. Поблизости Герберт Уэллс расхваливал свой новый костюм. Сердце доктора вздрогнуло, уж не Хорхе ли это? Нет, показалось. Вперемешку с неизвестными субъектами мелькали «знакомые» лица: вот Золя, придерживающий пенсне и склонившийся над пресловутой записной книжкой, жестикулирующий Гендель, за ним – Ван Гог с перевязанной головой под синим колпаком, там – Вермеер в панталонах-буфф, в сторонке – Пушкин, пьющий лимонный сок.

– Вот так чудо! – пробормотал Флобер. – Хорошенькое дело! На этом маскараде каждый может узнать только себя!

Он опять взглянул на Жюля – тот по-прежнему одиноко предавался созерцанию. Вокруг было много таких, как он. Руанский отшельник попытался разобраться, кого из них больше – этих, принявших облик известных личностей, светил, или – напоминающих лишь самих себя, как Жюль. Но Унимо строго соблюдал историческую достоверность. Хенек унаследовал близорукость Флобера – плод кропотливого труда над многочисленными рукописями, и сейчас испытывал все более осязаемые неудобства. Он узнал Сёра в строгом черном рединготе. Основатель неоимпрессионизма, очевидно, обладал орлиным зрением, но Флобер понял, что художника волнует та же проблема, к тому же, как видно, неразрешимая.

Толпа всколыхнулась пестрой волной и Сёра скрылся из виду.