В краю уединенном   ::   Эллисон Харлан

* * *

Они сидели рядом и молчали, и многое не было произнесено, но связывало их.

- Претри?

- Да, старина?

- Я никогда не спрашивал, куда ты уйдешь отсюда. Я полагаю...

Претри потянулся, его коготь со скрипом прошелся по крышке стола. Потом чужак вложил в руку Педерсона сосуд с вином, разбавленным водой.

- Я знаю, что ты имеешь в виду, старина. Я пробыл с тобой около двух жатв. Я и сейчас здесь. Или тебя это не удовлетворяет?

Две жатвы, эквивалент четырех лет по земному времяисчислению. Джилкит появился однажды на рассвете и стал прислуживаь слепому человеку. Педерсон никогда не спрашивал о причинах.

Накануне он сражался с кофеваркой - он необычайно любил заваренный старомодным способом кофе и брезговал пользоваться кофейными брикетами - и возился с тепловым режимом плитки. А на следующий день в его распоряжении оказался нетребовательный, бескорыстный, человекоподобный слуга, с заботливостью и чувством собственного достоинства выполнявший любое его желание.

Это были взаимовыгодные отношения: у него не было особых просьб к Претри, а чужак ничего не требовал взамен. И Педерсон был не в том положении, чтобы удивляться или вопрошать. Хотя порой он слышал сородичей Претри в высоком кустарнике возле ручья в сезон жатвы, джилкиты никогда не бродили вблизи его хижины. Теперь же все близилось к концу.

- С тобой мне было легче. Я благодарен тебе, Претри.

Старик чувствовал, что надо сказать это искренне, без приукрашиваний. Ласковое ворчание - признательность.

- Педерсон, старина, это я благодарен тебе за позволение остаться с тобой, - мягко сказал джилкит.

Холодные капельки коснулись щеки Педерсона. Сперва он подумал, чо это дождь, но продолжения не последовало, и он спросил:

- Что это было?

Джилкит шевельнулся - Педерсон воспринял это как признак смущения - и ответил:

- Это слезы, старина, слезы моих глаз на тело твое.

- Претри, погляди... - Педерсон замолчал.

Он попытался успокоить свои чувства, понимая, что "погляди" было неудачным словом. Он запнулся, в нем трепетали эмоции, которые, как он считал, давно уже отмерли.

- Тебе не следует расстраиваться, Претри. Я пожил хорошую жизнь, и Сумеречный Человек меня не страшит.

Его голос звучал добро, вот только связки с возрастом стали пошаливать.

- Мой народ не знает печали, Педерсон. Мы знаем лагодарность, товарищество, красоту, но не печаль. Это серьезный недостаток, как ты объяснял мне, но мы не тоскуем по тьме и забвению. Мои слезы - это благодарность за твою доброту.

- Доброту?

- За позволение остаться с тобой.

Старик молчал, ожидая. Он не понимал. Чужак сам отыскал его, присутствие Претри облегчило его жизнь в последние годы, он был благодарен и достаточно мудр, чтобы хранить молчание.

Они сидели, думая каждый о своем, и Педерсон мысленно отделял пшеницу достижений от плевел жизненных потерь. Он воскрешал дни одиночества на огромных кораблях и то, как он поначалу смеялся при мысли о религии своего отца, как смеялся над словами отца об одиночестве.

- Нет человека, который мог бы идти по дороге без товарища, Уилл, - сказал отец.

Тогда он смеялся, хвастаясь, что он - одиночка, но теперь, ощущая неописуемую теплоту от присутствия чужака здесь, рядом с ним, он понял правду.

Слова отца были верны. Хорошо иметь друга, особенно когда приближается Сумеречный Человек. Странно, что он знал это и воспринимал с такой спокойной уверенностью, но так оно и было. Он знал и безмятежно ждал.

Немного погодя с высоких Голубых Гор спустился холод, и Претри достал лечебную шаль. Он укутал худые плечи старика, ласково касаясь их, и снова подогнул свои ноги с тремя суставами.

- Не знаю, Претри, - задумчиво произнес Педерсон. Это не было ответом, но не было и вопросом. - Я просто не знаю.