Банда 5   ::   Пронин Виктор

Впрочем, это было в нем и раньше. Но в его облике появилось нечто вроде авантюрности, и это заметил Пафнутьев.

Молча вошла Вика, набросила на журнальный столик льняную скатерку, новую скатерку, как отметил Пафнутьев, мысленно похвалив Вику за сообразительность. Потом она принесла две рюмки, хорошие, емкие рюмки, маленькие тарелочки, вилки. Поставила посредине стола бутылку водки. «Юрий Долгорукий», — прочитал Пафнутьев и тихонько про себя охнул — дороговатая водка. Вернувшись в очередной раз с кухни, Вика положила на стол уже нарезанную тонкими ломтями белую рыбу, красную рыбу... Сысцовские гостинцы, догадался Пафнутьев.

— О! — воскликнул он. — У нас намечается неплохой вечерок!

— По дороге в ваш гастроном заскочил, — пояснил Сысцов.

— К Халандовскому?

— Да, это, кажется, его гастроном. Я слышал, вы друзья... Как он? Жив? Здоров? Отчаянный мужик, насколько я помню.

— Держится, прекрасно держится. Омолаживает штат.

— Это хорошо, — кивнул Сысцов и, открыв бутылку, разлил водку по рюмкам. Хорошо разлил, как заметил Пафнутьев, поровну и почти доверху. Значит, и разговор будет на равных, без старческого лукавства и начальственной спеси. — Будем живы! — сказал Сысцов и, чокнувшись с Пафнутьевым, спокойно выпил до дна.

— Последний раз, помнится, вы грузинским винцом баловались, Иван Иванович? — спросил Пафнутьев, напоминая Сысцову их последнюю встречу, которая могла кончиться по-разному, ох по-разному.

— На красненькое уже здоровья нет. — Сысцов твердо посмотрел на Пафнутьева голубовато-белесыми глазами. — На многое уже здоровья нет, а на это вот осталось немного. — И Сысцов снова разлил водку по рюмкам.

— Будем живы! — повторил Пафнутьев тост Сысцова.

— Дай Бог, — тяжко выдохнул тот, но водку выпил.

Некоторое время оба молчали, отдавая должное роскошной рыбе, на которую расщедрился гость.

— Отличная рыба, — проурчал Пафнутьев. — Неужели такую кто-то ест постоянно?

— Такую рыбу никто не ест постоянно, — холодно заметил Сысцов. — Такую рыбу невозможно есть постоянно. Постоянно можно есть только овсяную кашу, кефир, вареную картошку и хлеб с отрубями.

— И опять согласен, — кивнул Пафнутьев, подхватывая вилкой очередной срез осетрины. — До чего вкусна... Вы меня извините, Иван Иванович, но мне так хочется жену угостить... А?

— Не надо, — поморщился Сысцов. — Там, в сумке, достаточно... Значит, мы договорились, Павел Николаевич, что о моем визите к вам никому не будет известно?

— Могила! — заверил Пафнутьев. — Я буду молчать как железобетон.

— Хорошо. — Сысцов поднял с пола сверток и начал медленно разворачивать его. — Вы уже выпили, — проговорил он, искоса взглянув на Пафнутьева, — закусили... Поэтому я могу перейти к делу.

— У вас такое дело, что...

— Да, Павел Николаевич, у меня такое дело, которым можно заниматься только после того, как хорошо выпьешь и хорошо закусишь. Не ранее. Но и не позже.

С этими словами Сысцов сбросил наконец на пол мятую газету и поставил на стол небольшую баночку с завинчивающейся крышкой, в каких обычно бывает майонез, горчица, хрен и прочие приправы к хорошей закуске. Но на этот раз в баночке плескалась красноватая жидкость и, как успел заметить Пафнутьев, в этой жидкости плавало что-то бесформенное, сгусток не то темного, не то красноватого, не то белесого вещества.

— Что это? — спросил он, не решаясь взять в руки баночку, которая почему-то произвела на него жутковатое впечатление.

— Глаз, — ответил Сысцов.

— Не понял?

— Человеческий глаз.

— А почему он там? — спросил Пафнутьев в полной растерянности. Вопрос был совершенно наивным, но другого у него не нашлось, другие слова не подвернулись.

— Его туда поместили.

— Давно?

— Два дня назад.