Банда 8   ::   Пронин Виктор

Знаем, например, что Буш выборы проиграл, а правит, войны объявляет, других учит, как надо выборы проводить... Потому — сила. Сила ломит и соломушку, поклонись пониже ей, да? Классик сказал. Со школы еще помню. Чтобы старшие Еремушку в люди вывели скорей, да? Другими словами — кланяйся, кланяйся, кланяйся — авось что-то и обломится. Поляки кинулись вслед за Бушем в Ирак, авось что-то обломится. Уже цинковые гробы получают. Хохлы рванули следом — авось обломится, покушать дадут с барского стола. Наш тоже позволяет себя по спинке похлопывать... Этак поощрительно... Бабу свою Буш все по жопе похлопывает, а нашего — по спинке... Молодцы, дескать, хозяина знаете... А я не хочу, Аркаша, я не хочу пластаться перед твоим Лубовским.

— Он не мой!

— Но сегодня, за этим столом, его интересы ты представляешь, Аркаша.

— Остановись, Паша, не надо. Не обижай. Я не заслужил.

— Да я не в обиду, Аркаша. Ты спросил — почему? Я ответил. Они все взяли, да? У них все схвачено, да? Что у Буша, что у Лубовского... Везде поспели, урвали, кто под ногами путался — кинули. Убрали, устранили. Да? Того найти не могут, того нашли, но он для жизни оказался уже непригодным. Ребята, я ведь и раньше не вел себя иначе.

— Помним, — кивнул Шаланда.

— Ну, хорошо. — Пафнутьев помолчал. — Хорошо... Слиняю. Откажусь. Не поеду. Причин я могу для этого привести больше, чем ты, Аркаша, перечислил. Шаланда бандюгу выпустит, а что... Протокол перепишет и выпустит, да, Жора? Худолей снимки продаст с места преступления... А что, по тысяче долларов за штуку продашь?

— Запросто! — Худолей согласился так быстро и так охотно, что было ясно — не продаст.

— И после всего этого мы снова соберемся здесь, за этим потрясающим столом... Водочки выпьем, мясца покушаем... Но поговорить толком ни о чем не сможем, права у нас такого не будет. Анекдоты про баб? Не пойдут, ребята. Не будет у нас такого права, ни в чем мы их не лучше, не умнее, не отчаяннее! Гималаи? Запретная для нас тема, мы можем говорить о Гималаях, пока у нас остается возможность их покорить. Сейчас пока остается. Президентов материть? Ни фига, ребята. Мы можем их материть до тех пор, пока считаем, хотя бы считаем себя чище их, честнее, мужественнее! Мы будем сидеть, пить водку и кушать мясцо. Мы уже не сможем есть мясо, мы будем кушать мясцо! Облизывая пальцы и вытирая ладонями жирные губы! Я хочу ехать в Москву? Не хочу. Я боюсь туда ехать? Боюсь. Но я поеду. Я не имею права отказаться от этого предложения. Чем бы мне это ни грозило. Иначе я не смогу пить водку, есть мясо, смеяться и плакать, общаться с женщинами и рассуждать о Гималаях, будь они трижды прокляты! Если мы все поступим так, как я только что сказал... Мы, конечно, останемся людьми, но не совсем, не совсем, ребята. Внешне нас, конечно, не отличить от прежних, знакомые будут узнавать, и женщины от нас отшатнутся не все, не все... Но мы-то сами будем про себя знать кое-что важное, мы будем знать, что мы не совсем люди, не совсем. Такие дела.

— Как ты прав, Паша! — вскричал Худолей. — Как ты прав! Я всегда говорил, Паша, мне в жизни невероятно повезло, что судьба свела меня с таким вот...

— Помолчи! — сказал Халандовский. — Ну, что ж, Паша, пусть так. Пусть. — Халандовский поднялся из-за стола, подошел к книжному шкафу и, выдернув зажатую между книг фотографию, вручил ее Пафнутьеву. Тот взял, всмотрелся и передал Шаланде. — Паша, ты невнимательно ее посмотрел... Справа от президента — Лубовский, Юрий Яковлевич. Твой клиент.

— У меня есть этот снимок, — спокойно сказал Пафнутьев. — Прокурор сегодня подарил. На долгую и добрую память.

— Да? — удивился Халандовский. — А я думал, что такой снимок есть только у меня. Тем лучше... Значит, ты представляешь, что тебя ожидает.

Полюбовавшись снимком, Шаланда передал его Худолею.