Вепрь   ::   Егоров Олег Александрович

Наблюдательный ум пришел бы к выводу, что вепрь по-прежнему будоражит мое воображение. Так оно и обстояло.

Утрами я прокладывал маршрут на дальнюю вышку. Именно этот объект выделил под мое попечительство Гаврила Степанович, оставив за собой все прочие.

Зато ночи безраздельно принадлежали нам с Анастасией Андреевной. И тогда в перерывах между близостью мы не могли наговориться.

– А у тебя были до меня женщины? – спрашивала Настя.

– Часто, – признавался я как на духу. – Особенно соседка по коммунальной квартире. Она уже, понимаешь ли, инвалид труда, а я пока что нет. Потому в магазин из нас двоих, как правило, я спускаюсь.

– Хорошо, – одобряла Настя мой альтруизм. – Ведь должна же одинокая дама есть, не правда ли?

– Должна, – соглашался я, хотя и не припоминал, чтоб Ирина Николаевна по прозвищу Бутырка когда-либо ела в моем присутствии.

Бегал я для нее исключительно за пивом и сигаретами. Причиной тому служил общий телефон в коридоре, а не сострадательный залог моей натуры. К общему телефону можно позвать, а можно и не позвать. По общему телефону вашего кафедрального доцента Парфенова можно покрыть таким трехэтажным, что вы будете сдавать «хвост», пока он сам не отвалится в процессе эволюции. А на это Ирина Николаевна была способна, и еще как. Свое прозвище Бутырка она заслужила на трудовом фронте в одноименной тюрьме. Безусловно, там шили дела и тапочки, но и заточки втихую иной раз изготавливались. Подобной заточкой и покалечили уголовницы жестокого своего контролера Ирину Николаевну. Я лично не поручусь, что урок ее исцелил.

– А тебе на море случалось бывать? – спрашивала Настя.

И ее рыжие волосы разбегались волнами по моей плоской, будто степь, груди.

– Был, – сознавался я. – На Можайском. В лагере отдыха пионеров и беспартийных.

– Ты ловил там рыбу, – утверждала она, проводя ногтем по степи мелкую борозду.

– Я ловил пионера, – возражал я, целуя ее за ухом. – Пионер – всем ребятам пример. Он похитил в своем отряде зубную пасту и убежал с ней в леса. Зачем ему понадобилось столько зубной пасты, трудно сказать. Должно быть, из солидарности.

– Из какой?

– Он отказывался чистить зубы. И хотел, чтобы нее остальные к нему присоединились.

– И они присоединились?

– Нет. Они еще дружней отсоединились. Они вынесли ему общественное порицание на совете отряда и объявили бойкот.

– Сволочи, – сурово осуждала их Настя.

Я был с ней заодно. Есть в детях, ограниченных рамками коллектива, какой-то неистребимый сволочизм. Им только дай повод сделать из своего же товарища козла отпущения, уж они не спустят.

– А мы на Черное море поедем? – спрашивала, прижимаясь ко мне, Анастасия Андреевна.

– Поедем, – обещал я уверенно.

– Только в Лисью бухту, – сразу предупреждала она. – Это за биостанцией.

– За которой?

– За какой-то. Мне отец рассказывал, как они с мамой туда ездили.

– Ты знала своего отца?! – Почему-то, без всяких на то оснований, я придумал, что Настя была сиротой.

– Никто его не знал, – возражала Настя. – До самой смерти никто. Гаврила Степанович знал, но вряд ли очень. Отец на деревенском кладбище похоронен рядом с левой рукой Гаврилы Степановича.

Предупреждая мой следующий вопрос, она зажимала мне рот ладонью.

– Надо бы в печку дров подкинуть, – я вставал с кожаного скрипучего дивана и шел подкидывать.

Конечно, мы говорили с Настей и о любимых книгах («Три товарища», «Зима тревоги нашей», «Конармия», «Зависть» – таков был разброс), и о совпадениях, и о природе вещей, и о Боге, но никогда о главном. Реальности мы избегали, не сговариваясь. Мы осторожно обходили ее, как дремлющую гадюку, и я не хотел погубить своим неуместным любопытством наше хрупкое счастье. «Умный ни о чем не спрашивает, – прочитал я когда-то, не помню где.