Возьми меня в Калькутте   ::   Прашкевич Геннадий

Он, Люха, сам не умеет петь песнь, у него, как у многих его соплеменников, вывихнут какой-то ген, но его с невероятной силой тянет к преступлению. Более того, его тянет к такому преступлению, которое поистине не окупается. Никогда. Вспомните Модильяни, сказал Люха Шурику и Роальду. Вспомните Гогена. Или Грета Гарбо. Разве не ушла она из искусства, убоясь собственных преступлений? Вспомните ее темные очки и мышиную, надвинутую на глаза шляпку. Она спаслась, вернувшись в естественную жизнь. А Джером Селинджер, великий ум, рано понявший глубинную опасность искусства? Он молчит много лет, он молчит уже десятилетия, вот как трудно изжить в себе эту страшную тягу - петь песнь.

Грех, сказал Люха. Ни психушка, ни лагерь - ничто не спасает от преступления. А преступление не окупается. Ну не порочный ли круг? Как жить, зная о таком круге? Он, Люха, не раз преступал законы, его ничто не могло остановить во грехе. Он сдался. Он хотел и хочет петь песнь. Он понимает, что ни к чему хорошему это не приведет, особенно здесь, на Земле, но он уже заражен, он уже не в силах спастись, в нем слишком велико чувство вины - двигатель любого искусства. И разве он один такой? Под каждым развесистым клюмпом...

Да ладно, он не хочет говорить об этом, он хочет петь песнь. Он ужасно хочет петь песнь, хотя знает - пение предает. "Слова как открытые двери, в которые может войти ликтор и взять тебя." Искусство вообще является единственным настоящим преступлением во Вселенной, поэтому оно не окупается никогда. В нем нет правил, есть только исключения. Его технология придумывается каждым певцом индивидуально, а потому не имеет никакого значения. Он, Люха, устал от понимания. И от непонимания тоже. Например, он не понимает, почему при столь многочисленных и эффективных запретах на указанное преступление, на Земле все время поют песнь? Вот он сам слышал горестную песнь о кампучийцах. Чижўлая вещь. Наверное, если пойти от Домжура к Затулинке, там под каждым развесистым клюмпом...

Грех! Грех!

Земля - планета противоречий и преступлений. Он, Люха, не понимает, почему на Земле окончательно не запретят петь песнь? Неужели уровень цивилизации всерьез измеряется только уровнем преступлений? Он, Люха, много терял. Он терял псевдоподии и жвалы, ему выстрелили один глаз, но то, что у него осталось - это все его, это все мучительно требует все новых и новых преступлений. Слова как глина. Из слов можно вылепить все, что угодно. Недавно в Домжуре один молодой писатель оправдывал инквизицию. Подумаешь, сказал молодой писатель, за всю историю инквизиции всего-то тысяч тридцать пошедших на костер!..

Но разве преступление начинается не с первого трупа?..

Он, Люха, сильно страдает. У него слишком ясный мозг, слишком чувствительная извращенная натура. Он знает, что корабль цивилизации плывет, а червь искусства точит и точит. Пассажиры смеются, корабль плывет, дамы и господа смотрят вдаль, они живут естеством, а червь точит. Того, убитого им на Квампе, Люхе не жаль - он пел песнь, значит, был преступником. И как не петь? Как не петь? - Люха в отчаянии заломил руки. Да, сияющее Солнце, да сады Эдема, да Парадиз - чего только не обещает искусство. Но - скука серых косых заборов, смертная скука бетонных стен. Мир всегда плоский, как до Коперника, а песнь таинственно возвышает. Она обманывает, не будем лгать - влечет к преступлению. И круг замыкается. И гаснет огонь. И угли холодны. А ведь еще вчера там, в серой золе, что-то мерцало.

11. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Точечная композиция, плетеная композиция, остросюжетная композиция...

И так далее.

"Гоголь, конечно, был гений... Упаси Бог, я не замахиваюсь... Все мы из шинели, так сказать, хотя большинство из телогрейки... Но изучение "Тараса Бульбы" в школе, ну, я не знаю...