Хутор   ::   Дяченко Марина

Миша подошел к машине, залез внутрь, положил руки на руль. Помедлил и включил зажигание, в глубине души надеясь на чудо. Вот сейчас рявкнет мотор, и можно будет ехать. Прямо сейчас, в ночь. А то почему-то кажется, что с маленького лесного хутора уже не выбраться никогда... Чуда не произошло. Надрывался стартер, мотор молчал. Аккумулятор заряжен, цепи в порядке, машина не заводится. Не стоило называть машину "ромео", это имя приносит несчастье. Прямо перед лобовым стеклом пролетела птица. Миша успел различить смазанное движение, свист рассекаемого воздуха...

И несколько секунд сидел, напрягшись, будто ожидая повторения вчерашнего вопля. Тишина. Только шум сосен.

* * *

Даже лежа в гробу, Прокофьевна казалась веселой. Так застыл на лице рисунок морщин - на улыбку. Наверное, она действительно была замечательной теткой. Не зря о ней плакало все село.

Впрочем, "все село" насчитывало от силы человек сто. Детей почти не было, и те не малыши - школьники. Одна-единственная кроха оказалась не местной внучатой племянницей Прокофьевны, привезенной родителями по случаю поминок.

Село плакало и пило; во дворе немаленького дома рядами стояли дощатые столы. Миша заставил себя хлебнуть самогона из мутной граненой стопки, потом выбрался из скорбной жующей толпы и поспешил на почту.

Улицы стояли пустые - ни людей, ни собак, ни скотины. Дома жили через один - половина зияла выбитыми окнами, в палисадниках царствовал пырей. Пыльное помещение почты было густо наполнено жужжанием осоловевших мух; пахло, против ожидания, не сургучом, а застарелым куревом. Фанерные стенки единственной телефонной будки едва держались. Телефон сперва молчал, потом трещал, наконец соизволил дать гудок. Вслушиваясь и обмирая, Миша набрал номер; почему-то он был уверен, что не прозвонится.

Юлька ответила сразу. Засмеялась и заплакала одновременно; так и есть, они ждали его и не дождались. "Слава Богу, слава Богу... как ты? Где ты? Здоров? Честно скажи... А? Что? Заглох? Говорили тебе, ну почему ты никогда не слушаешь... У тебя деньги еще остались? Что ты ешь? Скажи хоть, где это, где ты застрял, как тебя оттуда вытягивать..."

- Не надо! - кричал он в трубку, удивляя любопытную телефонистку, которая развлечения ради прослушивала разговор. - Не беспокойся, я починю машину и поеду... завтра! Я устроился тут... на квартире... Не беспокойся и маму успокой! Я не знаю, удастся ли еще раз перезвонить... Юлечка, все в порядке, вы не волнуйтесь!

Он хотел еще что-то сказать - но связь, разумеется, оборвалась. Телефонистка глядела на него с сочувствием; он расплатился и вышел на улицу.

Михаил нашел гаражи и даже договорился с каким-то парнем насчет ремонта машины, но через минуту парень куда-то пропал, а через полчаса обнаружился на поминках - уже "теплый". От злости и разочарования Мише хотелось врезать кулаком по забору, но он все-таки удержался и не врезал. Неудобно - поминки, у людей горе...

Ему снова поднесли поминальную чарку. Он поперхнулся, пролил, допил через силу. Опустился на подвернувшийся чурбачок, стал слушать разговоры.

Об усопшей уже все сказали. Теперь болтали кто о чем, но главным событием, оказывается, было возвращение из тюрьмы какого-то Игорька. Напрягшись, Миша сообразил, что это и есть непутевый сын Прокофьевны, тот самый, которому светил здоровенный срок и которого нежданно-негаданно выпустили. Нет, не на похороны матери. Вообще выпустили: дело, говорят, закрыто и суда, говорят, не будет. Вот так. А Прокофьевна дня не дожила. Да, вот жизнь-то...

Миша сидел, медленно пьянея от единственной чарки. Отчего-то вспомнилась ночь, тропинка к сортиру, голоса у ворот, длинная тень Анатолия и маленькая, круглая - Прокофьевны. "Счастливо и тебе. Спасибо..."

Миша вздрогнул.